- Дождь?
Сознание Джона будто бы раздвоилось. Часть медленно, теряя уверенность с каждым шагом, приближалась к двери. Часть столь же медленно проваливалась в прошлое. Реальность расплывалась и сплеталась воедино, перемешивая воспоминания и настоящее. Руки то холодило шершавым металлом кочерги, то они погружались в мягкого, насколько это возможно для тряпичной, а не пуховой игрушки, кролика. Дверь в отсек команды пересекалась с обшарпанной, но прочной дверью общежития – Джон помнил, что чтобы ее открыть, всегда требовалось налечь всем телом. Всегда? Нет, скорее тогда. Когда он был Мелким.
Мелкий Джон. Приютское прозвище, намертво присосавшееся к нему. Обидное – он не был самым мелким среди других детей, даже среди других Джонов. Имя-то распространенное. Могло быть и хуже – если бы в один из первых дней он не сорвался. Боль от произошедшего настолько рвалась наружу, что ее хотелось причинить кому-то другому, под любым предлогом, любой ценой. Это было неразумно – как и многие другие поступки в первые дни и недели. Привычный мир рухнул, сгорел, остался позади – и новое окружение казалось непознаваемым и было страшным. Джон пытался быть сам по себе там, где это было невозможно. Он надеялся, что его не заметят. И какое-то время даже верил, что ему это удалось. Недолго. До того, как начались неприятности. Тычки, толчки, обидные прозвища… с какого-то момента осталось лишь это. Даже те, с кем, как он думал, хотя бы познакомился, будто перестали его узнавать.
Ну-ка, давай ещё раз, крысёныш, покажи, что еще умеешь…
Он никогда не был сильным. Их, разумеется, было больше. Тогда еще он не мог посмотреть на ситуацию стороны, и потому вместо того, чтобы чувствовать себя жалким, Джон испытывал какую-то особую форму обиды – на себя, на них, на весь несправедливый мир. Синяки болели, но еще больше болело что-то внутри, с того момента, как в ответ на полуравнодушные расспросы взрослых он соврал что-то невнятное про падение – когда он лежал на полу, ему объяснили, что жаловаться бесполезно, и что "за стукачку – в пачку".
Это был первый раз. Но не последний.
Тогда Джон не понимал, что является силой в глазах других детей. Но знал точно, что слезы его погубят. И поэтому, когда смесь новой и старой боли доходила до предела, он старался оказаться один. Или, хотя бы, под одеялом. Наверное, именно тогда он полюбил дождь – в него не так слышны слезы.
Сознание Джона дрогнуло еще раз. Теперь их было трое – один Джон сделал очередной шажок к двери, Мелкий Джон глотал слезы в приютской комнате, а призрачный Джон смотрел на него со стороны.
Мелкий Джон плакал. Он думал, что делает это беззвучно, но это было не так. На следующий день кто-то расскажет об этом Шишке, и последует новый цикл издевательств. Джон еще долго не узнает, кто именно настучал на него в тот день. Но он выучит урок, и в следующий раз будет тише. Но не только из-за этого.
Мелкий Джон плакал. Но сквозь собственные всхлипы он услышал что-то еще. Когда он втянул с воздухом сопли, уши немного заложило, и потребовалось несколько раз сглотнуть, чтобы слух прочистился. Боль обиды вновь занесла острую иголку над сердцем. Но в тот короткий момент, прежде чем он снова бы зарыдал, в комнате воцарилась тишина. Точнее, она воцарилась в разуме Джона. Вместо того, чтобы окунуться в звуки ему лишь одному слышного плача, он с удивительной четкостью слышал все вокруг. Все, включая странные звуки за дверью.
Плач? Смех? Звук был приглушенным, будто издающего их душили.
Джон-наблюдатель заметил, что это сравнение он сможет сделать позже, когда сам почувствует на себе удушающий захват и то, как мир темнеет и гаснет по краям, а звуки приобретают странное, пульсирующее эхо и слышны будто бы из-под воды.
Первой мыслью Джона было, что это другой приютский. Травили многих. И он ничего не мог поделать.
Джон-наблюдатель знал, что это была ложь. Так он оправдывал бездействие. Он мог попытаться подойти, поговорить, как-то поддержать. Но он боялся. То, как отводили взгляд Митч и Жозеф последние дни, вселило в маленького Джона страх предательства. Что за помощь, за просто человеческое отношение, он получит удар в спину. Этого он боялся, даже целиком не осознавая сущности страха, больше, чем избиения бандой Шишки.
Но, вслушиваясь в этот звук, на смену озлобленному бессилию пришло другое чувство. Страх. Сродни глубинному страху перед темнотой, большей, чем отсутствие света. В этих звуках было что-то неуловимо неправильное. Неуловимо для разума – но не для инстинктов, которые моментально высушили слезы Джона и вжали его в кровать. Натянув одеяло на голову, стиснув кролика, он закрыл глаза плотно-плотно, но звуки не прекращались. Они были слышны даже сквозь подушку, когда Джон накрыл ею голову, пытаясь их заглушить.
Он лежал и просил Близнецов, чтобы звуки не приближались…
Это была дурная ночь. И воспоминание о ней, водопадом потянувшее за собой значительный кусок приютского багажа, который Джон оставил в прошлом, вызвало вспышку эмоций, среди которых доминировала злость. На мир, на мать, на приют, но, в первую очередь, на себя. И эта злость выдернула священника из прошлого, оставив перед ним одну лишь реальность. Ту, в которой в этот раз он решил не отступать. Где-то на задворках сознания рациональная часть разума орала о том, что происходящее неестественно, что не могут несколько человек просто от одного вида двери погружаться в свои наименее приятные воспоминания, но Джон был уже где-то за гранью. Моральное поражение уровня величайших военных катастроф в беседе с Алессией, подвернувшееся так некстати воспоминание о проявленной в приюте слабости, надуманный страх показаться трусом перед остальными пассажирами – все это толкало Томаса вперед, к двери.
Пальцы крепче стиснули кочергу.
- Не сегодня…
Собственные слова показались Джону каким-то шипением, но он не обратил внимания на это, и сделал еще один шаг, практически преодолев разделявшее его и дверь пространство.