[LitM] Зодчие Туманов | ходы игроков | ✾ 0. Сад Остролиста

Слабости...Их у Йоло было много - тут он смотрел на вещи трезво, но вот про какую из них рассказать? Может рассказать про то, что он... Нет не стоит, ему с ними еще в походы ходить. да в бою участвовать.
Может рассказать про... Нет тоже не надо. Не время пока...
- Вот все думают, что кузнецы и всякие прочие лесорубы - это такие крепкие парни, что и=могут быка одним ударом с ног свалить, - начал издалека Йоло, - А вот мне и топор приходилось в руках держать, и молот, но разве можно по моему внешнему виду сказать, что я богатырь?
Йоло усмехнулся, давая понять, что и сам понимает, как выглядит. Глядя на выраженеи лица ремесленника модно было подумать, что сейчас последует долгий рассказ, но кадет неожиданно - может быть только для себя - решил закругляться:
- В общем, если кратко, то сила не относится к моим сильным качествам, - подвел итог своей речи Йоло.

Когда умолкли все песни, и осколки мозаичного пира вновь собрались в единую картину наступающего вечера, Свейн устремился из королевского зала прочь, в направлении восходящей луны. Здесь, в сердце цивилизованных земель, где скромная красота едва уравновешивала скромную скуку, ему было не особенно спокойно. В языке снежных фейри есть лишь два слова для обозначения трав — «мертвое» и «умирающее», и потому местное буйство растительности сливалось для него в единую, без оттенков, черно-синюю массу. Язык определяет сознание, а красота живет только в глазах смотрящего, сколь бы ни пыжились адепты неувядающей классики утвердить обратное. Ночь, впрочем… Да, ночь была прекрасна в любом обличье. Здешние звезды были слишком далеко и им не было дела до того, что происходило внизу, но в них таилось такое же жестокое милосердие, что и в их северных сестрах. Довольство усыпляет не только разум и чувства - сама реальность выцветает и изгибается под гнетом удушающего спокойствия, но даже в мертвых статуях дремлет тайная ярость их создателей. Свейн брел под летними небесами, но в душе его завывала долгая, долгая метель. И это было приятно.

* * *

Незаметно, не потревожив и случайно пропущенную дневальным одинокую пылинку, Свейн проник в так и не ставшую ему привычной казарму. Уходить надо тихо, не оставляя следов — тогда те, кто на утро найдут пустую постель, будут долго гадать о причинах твоего исчезновения, и это несколько скрасит их серые будни. Россказни будут становиться всё фантастичнее и безумнее, пока однажды не превратятся в легенду! Или нет. Чаще всего истории умирают даже раньше, чем вообще появятся на свет, и это, в целом, также нормально. Каждую зиму погибает до двух третей молодняка волчих стай, но разве кто-то помнит об этом? Нет, среди людей говорят о выживших и именно их удачу превозносят как личное достижение. А истории — это те же звери, только холоднее. И, быть может, несколько разнообразнее... Столь же тихо, как прокрался внутрь, Свейн собрал свои нехитрые пожитки и отбыл в ночь, к своему новому — и столь же временному дому.

* * *

Предоставленная комната ему решительно не понравилась. Этому не было каких-то явных причин, Свейну просто не нравились… Места. В местах никогда ничего не происходит, ведь люди специально выделяют места как нечто, что находится между событиями. Дворцы из текучего льда, что создалаи морозные фейри, никогда не были местами — они были историями своих обитателей, переменчивыми и загадочными, всецело подвластными настроениям хозяев и гостей. Когда на пути в столовую свил гнездо огромный паук, Свейн пристрастился к ночным перекусам. Когда неназванный герой сразил кровожадное чудовище, Фрости столь же быстро избавился от вредной привычки. Ну, а совершенно случайно забытый им кокон этого самого паука, запрятанный среди бочек в самой глубокой тени, при самой оптимальной температуре и с не менее забытой пищей, сгинул вместе со всем восточным крылом, когда Бледной Леди наскучила старая планировка. В перестроенном крыле, впрочем, завелись крысы, и они тоже были довольно забавными. Иногда место — это не так уж и плохо.

Пока Свейн размышлял в своем обиталище, Сестре Осеннего Солнца вздумалось провести собственную церемонию, менее торжественную, но в каком-то смысле более значимую, чем дневные события. В конце концов, короли и служители могут сколько угодно взывать к божественным силам за гранью воображения, и они, силы эти, могут даже отвечать на призыв, вот только в пекло традиционно отправляются не властители и не божества, и даже не легендарные герои — эти-то всегда где-то там, за горизонтом времени и пространства, в мире сказаний. Тех самых, которыми живут фейри и за которые в пекле умирают обычные люди. И лучшие истории всегда о них, об обычных людях. Приглашение Свейн принял, сдержанно и спокойно, как подобает эмиссару. Обычай ли вел Эйнет или тщательно скрываемый страх — он не знал, но это было и не важно. Каждому найдется место в серебряном свете, какие бы пути ни вели по лунной дороге.

* * *

Свейн принял торжественно-печальную речь Эйнет со спокойной полуулыбкой. Морозная Луна никогда не поставила бы своих детей перед выбором «делай или умри», и философия пламенного «дядюшки» была Фрости чуждой. На севере смерть таится в каждой снежинке, каждом тяжелом вздохе горных вершин, в каждом взгляде и каждой неверной звезде — загонять служителей в безумно жесткие временные рамки могли додуматься лишь в богатых и безопасных землях. Всякая жизнь драгоценна, а мертвые истории — и не истории вовсе.

Затем Фуэр вспомнил одну историю их тех, что бережно хранила Бледная Леди — о волке волков, волке священной стаи, что однажды обменял свою жизнь на многие. Случилось так: однажды Солнцу наскучило каждый день блуждать по небу, и оно остановило свой бег над одним древним королевством, имя которого ныне забыто. Жителям иных земель такой расклад был даже по нраву, ведь вечное утро иль вечный вечер — это весьма приятно. До времени. Королевство же в вечном полдне начало постепенно иссыхать, и там где, был древний лес, вскоре стала пустошь, и жаркие ветра пустыни уже готовились обрести свои права. Жители королевства молили светлых богов, но свет есть добро, и боги не отозвались на зов. Тогда они взмолились демонам тьмы, но те не видели в том выгоды, и не отозвались тоже. Волк волков же, коему, конечно, никто никогда не молился, прослышав о бедах тех, явился незванным на небесклон — и солнце то проглотил, во имя истории и по собственному желанию, как водится. Возмутились тогда и боги света, и боги тьмы, и многие герои из дальних земель — выследили они волка волков всем миром, да и порешили совместно и с радостью, а солнце, освободившись из чрева волка, опалило все окрест, обратив остатки королевства в пустыню, вознеслось на место свое, и, устрашившись врага побежденного, вновь продолжило свой обычный ход. Этого не было в реальности, но могло быть, и Свейн, размышляя о путях оватов, начал невольно проводить параллели — он сам точно не знал, какие, но ужиться со взглядами Эйнет ему стало намного легче.

Со словами Вятко, с другой стороны, ужиться было легко и приятно. В глазах Фрости Горностай был подобен тому давешнему кухонному пауку — он знал свою жизнь и мир вокруг, не взваливая на себя всю тяжесть и треволнения мира, и не пытался быть великим героем и легендарным мудрецом. Такие-то, как правило, и спасают мир, идут в походы за тридевять земель, совершенно случайно защищают невинных или влипают в ужасные тайны и заговоры — не забывая, впрочем, о любимых грядках и престарелых (или слишком юных для собственных историй, если уж на то пошло) родственниках. В сказаниях говорится об одном кузнеце человеческого рода, коему один герой как-то для великой битвы заказал клинок. И вот кузнец принялся искать подходящий металл для этой работы. Пошел в забытые копи живых мертвецов — нет, плохое железо. В палаты темных кузнецов, что творят сталь из крови невинных жертв — нет, все еще не то. К престолам богов, что охраняют невиданные чудища из подвижного серебра — и опять мимо. Закручинился кузнец, вернулся в кузню свою, да и переплавил кухонные ножи свои на меч для героя — лишь в них сталь была подходящая. Готовый меч отдал, да дальше пошел ковать - работа сама себя не сделает. Тем мечом герой еще Беззвездного Зверя сразил и подвигов насовершал на три саги, а кузнец все работал, да песенки пел. К чему бы это вспомнилось?

Когда за свечку схватилась взбаламошная царевна, Свейн улыбнулся немного шире. В мире Ритики существовала только Ритика, и к каждой проблеме она подходила с бесконечно ритикийской позиции. Фрости находил это свойство совершенно очаровательным — именно такие герои и требуют у занятых кузнецов могучие клинки, дабы сразить ужасных волков, а потом с явно видимым усилием тащат на плечах тщательно выстраданную славу. Всякая хорошая история требует для себя Юного Героя и Жестокого Злодея, и эта славная девушка, а также не менее славный парень, прекрасно годилась на обе роли. Если очень постараться, то даже на обе роли одновременно. В связи с этим Свейн вспомнил историю о Шагающей Крепости, великом воине в литом доспехе, который всю жизнь сражался с коварным преследователем, что раз за разом заманивал его в ловушку, притворяясь то купцом из каравана, то невинной жертвой. Как оказалось, цельнолитой шлем изрядно искажает звуки, и воин принимал за что-то иное то бандитские посиделки, то треск кустов под лапами чудовища, а то и шум волн под стенами крепости чернокнижника. Шагающая крепость сразил многих злодеев, думая, что сражается только с одним, своим зловещим преследователем, и так и закончил жизнь — в почестях, но и в неведении. Не все иллюзии вредны, хотя некоторые — да, и весьма.

Последним на очереди был Йоло. Молодой мастер был краток и очень осторожен. По его внешнему виду и впрямь нелегко было догадаться о сокрытой мощи, но Свейн помнил и такую историю: в одной далекой восточной стране жил человек, любивший рисовать картины. Человек был беден, и краски ему заменяла печная сажа, но черные-на-желтом рисунки его под светом солнца словно бы оживали, обретая новые черты и смыслы — и даже цвета. До правителя той восточной страны дошли слухи о художнике, что рисует жизнь, и он приказал доставить к нему художника, чтобы тот нарисовал его портрет. Правитель был жесток, он замыслил казнить художника, как только тот закончит свою работу, и тот заранее знал это. Художник мог бы сбежать еще до того, как до него добралась стража, но это означало бы бросить свою работу. Когда стража пришла, соседи поднялись на его защиту, но художник остановил их. Он попросил лишь немного времени, чтобы закончить свою работу, и стражники, дабы успокоить народ, согласились — в конце концов, за самыми рьяными защитниками можно было прийти и позже. Художника увели, а картина осталась. На картине высился прекрасный город с широкими улицами и величественными фонтанами. Казалось, можно было даже различить радостный шум толпы и теплый свет солнца, льющегося из картины. Когда же каратели вернулись за «бунтовщиками» - ни их, ни их семей не нашли, но на картине, казалось, прибавилось действующих лиц. Что же случилось с самим художником — кто знает? Эта история никогда не была закончена, или её окончание потерялось во мраке. Так тоже бывает.

Свеча медленно, но неумолимо приближалась к Свейну. Со свечами такое случается сплошь и рядом. Возможно, какому-нибудь мудрецу однажды удастся приделать к свечке крылья, и более не придется перемещать её голыми руками, но эта дело будущего. Пока же пламя трепетало в руках фейри, а фейри трепетал в руках пламени. Гарантированное взаимное трепетание — так это можно было назвать. Свейн молчал целую минуту, задумчиво глядя в огонь, а затем, жизнерадостно улыбнувшись, опустил свечу пониже, там что теперь его лицо освещалось снизу. Блуждающий свет исказил черты лица сидха, отчего тот разом начал походить на огромное уродливое насекомое — словно тот был гигантским пауком, подобно плащу накинувшим на себя человечью шкуру. Постояв так еще с десяток секунд, Фрости усмехнулся еще шире, стремительно окинул взглядом всех собравшихся и, не говоря ни слова, словно смакуя откровенно неудачную шутку, передал свечу далее.

Моркар стоял в углу зала, в полумраке скрестив на груди руки и глядя на то как его новые братья и сёстры передают друг другу едва тлеющую свечу и рассказывают что-то о себе. Что-то в их речах он понимал лучше, чего-то не понимал вовсе. Когда он въезжал ворота Горт Гелина, мог ли он подумать о том что узы побратимства свяжут его именно с подобными людьми и даже эльфом? Разумеется этого следовало ожидать – Брейнион был языческой землёй, да и эльфам здесь доверяли больше чем предписывал всякий здравый смысл, однако следовало признаться хотя бы самому себе – Моркар никогда не мог похвастаться дальновидностью.

Он, однако был альбионцем и рыцарем, он был сыном короля и потомком Эделя – поклявшись Пресветлым Пламенем он не имел права отрекаться от клятв только из за того что те с кем его связали узы побратимства были варварами, язычниками и пропащими душами. Потому и стоял он в этом зале молча глядя на не то очередной языческий обряд, не то детскую игру затеянную рыжей колдуньей Эйнет, слушая о том чем собравшиеся считали нужным поделиться, думая над тем что услышал но ничего не говоря.

– Что-же – проговорил он, наконец, подходя к остальным и забирая свечу из рук эльфа, решившего похоже загадочно промолчать. Моркар не знал как для эльфов, но для него пожалуй что было бы позором промолчать там где не побоялись сказать девчонка Эйнет и выглядящая немногим старше той, несмотря на всю свою гордость и серьёзность Ритика – У меня тоже есть прошлое, которое может за мной придти. Я не жду помощи если оно меня настигнет, это моя ноша и нести её только мне, но думаю что вам следует об этом знать.

Помолчав немного, чувствуя будто сказал недостаточно, Моркар вздохнул и добавил

– Если я выгляжу слишком грубым или неразговорчивым, не принимайте близко к сердцу. В моём прошлом было немало предательств и мне непросто доверять людям, а здешние обычаи слишком непривычны. Я немногое понял в том что происходило в замке у короля, и думаю весь тот обряд значил для меня меньше чем для вас, однако мы смешали кровь в том котле, и я поклялся считать вас братьями и сёстрами. Пока эти узы не будут разрушены, я буду чтить их настолько насколько то в моих силах...

"Я не стану таким как Кевлин, таким как Утред, Аридея и прочие предатели" – зазвенела в голове невысказанная вслух мысль.

Моркар замолчал, всё ещё удерживая в руке свечу – похоже что он был последним

  Если во время «свечки» кто-то наблюдал за реакцией овиды, то мог наблюдать, как выразительно меняется ее лицо от речи к речи. Она не перебивала, не встревала, а лишь молча наблюдала – но сколько много в этом «наблюдении» было эмоций! Девушка, явно насмотревшись на других, старалась придать лицу возвышенно-строгое выражение, но вместо осознания собственного достоинства получалась постная унылая мина, каждый раз возвращавшаяся после речи очередного соратника.
  Пока говорил Вятко, можно было заметить и как сузились глаза девушки, и наблюдать гневный трепет крыльев породистого носа, и слышать, как ногти нервно барабанят по подлокотнику кресла. Когда парень закончил, Эйнет раздраженно дернула уголком губ и, кажется, даже набрала воздуха, чтобы высказать все, что думает о велете – но все же смолчала.
  Ритике дева внимала уже спокойнее, и даже пару раз сдержанно кивала на слова принцессы, признавая, что та сообщает полезную информацию, да и вообще нормально и правильно отвечает на прямой вопрос. Но в спокойствии озер глаз зоркий наблюдатель мог увидеть немалую рябь удивления – гойделка обратила внимание, сколь похожа в общих вехах ее судьба и судьба Ритики, и пыталась понять, есть ли в этом сходстве какое-либо знамение.
  Взявший слово следом Йоло удостоился высокого поднятия брови и чуть склоненной головы. С одной стороны, молодой ремесленник сделал все, как нужно, с другой – сообщил банальнейшую истину, которая была понятна и так каждому, кто взглянул бы на него. А, значит, возникал вопрос, кто виноват в таком по большей части бесполезном ответе – сам Йоло, решивший пойти по самому простому пути, или она сама, оставившая лазейки для таких ответов? Наверное, все-таки второе – иначе бы и Вятко говорил о недостатках, а не о преимуществах.
  Молчание сидхе было встречено хмурым недоумением. Дева даже откинулась в кресле, пытаясь понять по выражению лица соратника, издевается ли тот над ней. Но выражение лица сидхе было непроницаемым, как лед, которому тот поклонялся, и никакое наблюдение не могло дать ответа. И только когда свеча перешла к Моркару, до девушки дошло, что имел ввиду Фрости. Взгляд девушки снова вернулся к нелюдю, сопровождаемый на сей раз негромким фырканьем и короткой улыбкой. Что же, ответ был вполне искренен и очевиден – хотя и столь же предсказуем и прост, как у Йоло.
  Моркар, к счастью, не стал делиться прописными истинами или отмалчиваться, высказавшись коротко и по существу, что было встречено благосклонным кивком и даже приложенной к груди рукой. Мужчина честно не побоялся сказать о своей боли и о том, что он не доверяет соратникам до конца, что не только заслуживало немалого уважения, но и было свидетельством недюжинной отваги.

  Когда воин замолчал, Эйнет снова взяла слово. Оглядев всех – на сей раз действительно торжественным взором, она попросила:
  - Моркар, верни мне свечу, пожалуйста.
  Приняв прошедшую полный круг свечку, девушка пальцами затушила огонек и поставила восковой столбик на каминную полку. Осмотрев собравшихся, она выпрямилась и продолжила:
  - Что же, сегодня те из нас, кто счел это нужным, опустили перед соратниками щит, скрывающий лицо. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей – таков был выбор каждого. И пускай по прошествии Цикла года мы все вновь соберемся: здесь или в ином месте, как уж жизнь повернется, и продолжим этот разговор, уже зная чуть больше и друг о друге, и о себе. А пока… - не закончив слово, овида застыла, явно пораженная пришедшей ей в голову нежданной мыслью.
  - Я знаю, что еще нужно! – практически выпрыгнула она из кресла, резко сменив чинную строгость на суетливый ажиотаж. – Прошу, подождите меня здесь совсем немного – я мигом!

  …Вернулась Эйнет и правда быстро, запыхавшейся и растрепанной – судя по всему, она все это время бежала. Прерывисто выдохнув, она запыхавшимся голосом начала:
  - И в знак того, что все сказанное услышано, я хочу каждому вручить маленькие… Не обереги даже, а символы. Друиды верят, что они поддержат идущего на его пути – и пускай так и будет.

  Еще раз тяжело выдохнув, девушка начала обходить собравшихся, запуская перед каждым руку в поясную суму и вытягивая маленький подарок:
  - Вятко, пусть чертополох хранит твой путь, - в ладонь велета лег засушенный колючий цветок.
  - Ритика, - воительнице достался кусочек коры, к которому рыбьим клеем был присоединен листик с острыми гранями, - пусть под сенью падуба ты найдешь себя.
  - Йоло, пусть лещина позволит тебе видеть и знать больше, чем открыто глазам, - мастеру досталось веточка с четырьма круглыми орехами.
  - Свен, - сидхе досталась веточка с колючками и сжавшимися высушенными плодами, - терновник знает много песен и историй – пусть он поет тебе о них.
  - Моркар, пусть величие и стародавняя стойкость дуба поддерживают тебя на каждом твоем шаге, - рыцарю были протянуты три сухих листа, смолой прикрепленных к шершавой старой коре.

  Закончив круг, рыжеволосая вернулась к очагу. Став к нему спиной, дева закончила:
  - Это мой ответ вам, и мой вопрос без слов. Ответ на него каждый в глубине души знает, и однажды услышит его. А теперь нам остается только смежить веки, чтобы завтрашний день определил, куда дальше прорастут наши ветви.

  Ночь опустилась на Кайр Гвер, заливая янтарные купола мягким лунным светом. Пир во дворце подходил к концу: последние угощения съедены, кубки осушены, слова сказаны, а душа требовала продолжения, свободы от условностей дворцового этикета и песен.

— Пора искать место попроще, — сказал Хельгард, закрепляя пряжку поверх плаща, который был создан заботливой рукой его матери.
Фьёльнир, его товарищ и земляк из-под Хьёрмунна, усмехнулся и согласно кивнул.
— Где мёд дешевле, женщины ближе, песни громче, а боги глухи к нашим грехам.
Так они и вышли из дворца, оставив позади золото, мрамор и благопристойность, и направляясь вниз, к нижнему рынку, где даже в поздний час кипела жизнь.

  Таверна «Сиськи Келервен» стояла в переулке у самой пристани. Название её, как утверждали местные, родилось после того, как пьяный мастер вывесок вырезал над дверью две огромные деревянные груди и покрыл позолотой. Королева, разумеется, никогда не признается, но моряки утверждали, что над входом висит точная копия её достоинств.

  Из настеж распахнутых окон тянуло дымом, жареным мясом и смехом. За длинным столом у очага уже пировали стражники, портовые грузчики и пара купцов с юга. В центре зала на вертеле вращался огромный вепрь, а мальчишка с ожогом на щеке поливал его мёдом, чтобы корка блестела, как броня под лучами закатного солнца.

  Хельгард вдохнул аромат, довольно кивнул и хлопнул земляка по плечу:
— Вот он, настоящий запах праздника, запах дома…

  Они уселись за свободный стол, и вскоре перед ними появились миски с мясом и овощами, кувшины хмельного мёда и груды хлеба. Напиток был густой, как смола, сладкий с небольшой кислинкой, как у спелой морошки. Хельгард сдул пену, пролил немного стол и сделал первый глоток. Тепло мёда прокатилось по горлу и устремилось по венам, будто солнце самого севера пробилось сквозь кожу.

  За соседним столом стражники спорили, чей меч острее и чья жена громче. Один из них, широкоплечий кимр с лицом, как каменная глыба, обернулся к северянам:
— Говорят, на Эйяррике мёд варят из соли и ветра. Правда, северяне?
— Из ветра — да, — ответил Хельгард, подмигнув. — А из соли лепим женщин.

  Хохот заглушил звон кубков. Разговоры потекли: о бурях, о старых битвах, о женщинах, что ждут и не ждут. Хельгард рассказывал, как однажды на спор прыгнул в ледяную воду за куском сала, а вытащил целого моржа. Люд смеялся, и даже те, кто сперва сторонился чужаков, теперь сидели ближе — северная прямота сближала лучше любого чарующего слова.

  Когда же один из молодых стражников, краснолицый от мёда, случайно опрокинул кувшин на Хельгарда, стало тихо.
— Прости, чужак, — пробормотал он. — Не хотел…
— Ничего, — ответил Хельгард спокойно. — Но у нас на севере говорят: пролить мёд — почти как пролить кровь. За это пьют ещё раз.

  Он поднял кубок, но парень не понял шутки — и, решив показать удаль, толкнул его в плечо. Кувшины зазвенели. Мгновение — и оба уже стояли на ногах. Фьёльнир только усмехнулся и отодвинул блюда подальше.

  Первый удар пришёлся стражнику в скулу, тот пошатнулся, но ответил, и бой перешёл в пляску. Хельгард уклонился, вернулся коротким крюком и отправил противника на лавку. Но стражник, хохоча, поднялся и, вытирая кровавую юшку, хлопнул северянина по плечу.
— Твоё кулачище крепче кузнечного молота!
— Молотом я не бью, — ответил Буревестник. — Им я только проверяю дружбу на крепкость.

  Толпа заревела, кувшины снова наполнились и взметнулись к потолку, а хозяин таверны — толстый, как бочка, — лишь крестился и бурчал, что «пусть хоть с троллями сношаются, лишь бы платили».

  Поздно ночью, когда огонь в очаге догорел, а от кабана осталась только кости, Хельгард и Фьёльнир вышли на улицу. Воздух был прохладен, луна стояла над заливом, отражаясь на влажной брусчатке.

Северянин зевнул и с усмешкой посмотрел на вывеску с позолоченными грудями:
— Думаешь, Келервен знает, что её именем названа таверна? Или делает вид, что не помнит. Как и все, кто хоть раз здесь пил?

  Они двинулись вдоль набережной. Ветер пах морем и дымом костров, где обжаривали рыбу. Хельгарад думал о Кио, о валькириях и о том, что видел в видении.

  *В бою всё просто: удар — ответ, жизнь — за жизнь. Но за стенами и без меча всё куда сложнее. Добро и зло, казалось, здесь сидят за одним столом, деля одну чашу. Вот сейчас: я дрался, но не из ненависти; бил, чтобы посмеяться, а не унизить; пил с чужаками — и чувствовал в них братьев.
Может, добро — это просто помнить, что другой человек не враг, пока не поднял меч?*

  Он вновь поднял взгляд к небу. Луна отражалась в заливах, как щит, оставленный богами.

  *А зло? Зло не тьма и не Скверна. Зло — когда отворачиваешься. Когда даёшь кому-то умереть один. Когда сам отворачиваешься от мира, потому что устал его спасать.*

  Он провёл ладонью по бороде, чувствуя солёный привкус на губах.

  *Жизнь и смерть — две стороны одной волны. Боги посылают их не как кару, а как меру: живи достойно, и смерть станет дверью; живи мелко — и она станет стеной. Добро — не в словах. Оно в том, чтобы утром снова надеть кольчугу, даже если вчерашняя кровь ещё не смыта. И идти туда, где страшно, потому что должен.*

  Ветер ударил с моря, взъерошив волосы. Где-то внизу смеялся пьяный стражник, а на небе застыли холодные звёзды — как глаза тех, кто уже смотрит из чертогов.

  Хельгард вдохнул глубже.

— Пусть боги видят, — прошептал он. — Я не отступлю.

  Они пошли к своим казармам, смеясь и переговариваясь, а за их спинами медленно стихал смех и гул улиц. Ночь была ясной и теплой— той самой, после которой легко верить, что боги ещё не отвернулись от людей.

  Саундтрек: ссылка

На пиру в Янтарном замке
И он узнал это лицо, ведь спакуна была там в один из самых счастливых дней в жизни Фьёльнира - в день, когда родился его первенец. Четверть века минуло с тех пор, и славную долю предсказала вёльва новорожденному Бьёрну, но и сказала также, что прежде той радости познает он печаль от утраты отца. Теперь же северянин от души надеялся, что всю отмеренную печаль его сын уже познал за те два года, в которые без вести пропадал сам Беспокойный.
Сегодняшние речи Ирсы тоже вселяли беспокойство. Смерть, предательство, лишения - всё это полной мерой сулили Харальдсону. Впрочем, сулили не впервой: слова северных прорицательниц нечасто полнились надеждами и благими предзнаменованиями, ибо цель их была - предупредить беду, а не насыпать пустых обещаний. Размышляя над услышанным, Фьёльнир задумчиво крутил в руках дар мудрой женщины - фляжку с зельем, что обещало избавление от боли, Скверны и даже самой смерти, как поведала спакуна...
В конце концов, отогнав подбиравшуюся меланхолию, мореход решил, что негоже в торжественный день предаваться унынию, наполнил кубок мёдом из кувшина проходящего мима слуги, подхватил горсть каких-то мелких закусок с подноса второго и вернулся к прочим гостям.

Позже вечером, таверна "Сиськи Келервен"
Когда банкет понемногу подходил к завершению, Фьёльнир решил, что самое время переместиться в залы попроще и, наконец-то, как следует поесть. Неоспоримым достоинством хмельного мёда была относительная ясность ума всякого, кто его пьёт. Даже когда ноги отказывались верно служить владельцу, его голова оставалась достаточно ясной, чтобы не испытывать даром прочность неверных конечностей. Чувствуя исподволь подступавшую мягкость походки, мореход уверился, что настало время притормозить с возлияниями и хорошенько закусить. Увы, королевский банкет к этому не слишком располагал. Фьёльнир не считал себя знатоком иноземных этикетов, но подозревал, что подобный приём отличался от пиров конунга в медовом зале, в первую очередь, тем, что выпитые кубки не принято было считать дюжинами.
— Пора и нам честь знать, — заключил Беспокойный, стоя подле товарищей и глядя на покидавших зал гостей. — Я по дороге ещё кое-куда загляну, — лукавая улыбка, перекликавшаяся с хитрым прищуром на удивление живых сейчас глаз создала бы весьма противоречивое впечатление у собеседника, мало знавшего Харальдсона: юношеский задор странно контрастировал с обрамлённым седой бородой и морщинами лицом. — Идёмте со мной, коли желаете. За маменькину юбку никому уже держаться не надобно.

Близкие друзья и старые знакомые тут бы безошибочно опознали момент, когда мудрый и рассудительный Фьёльнир Харальдсон окончательно уступает место у руля уже подогретому мёдом Фьёльниру Беспокойному, готовому на самые непредсказуемые безумства и, что характерно, подбивающему на это других. Да только большинство таких друзей и знакомых уже не первый год пировало в чертогах Всеотца или, попав в сети коварной Ран, качалось на Девяти Волнах. Впрочем, на призыв северянина отозвался один лишь Хельгард Буревестник, готовый подтвердить свою отвагу не только в бою, но и на пиру. Остальные же кадеты, предпочтя скрыть свою робость за разными отговорками, отправились в Цитадель.
— Оно и к лучшему, — усмехнулся в бороду Фьёльнир, когда они с Буревестником простились с будущими соратниками и извилистыми улочками направились в трактир. — Детишки не готовы к тому, что будет дальше.



Таверна с дерзким названием "Сиськи Келервен" располагалась в глубине торгового квартала, у самой пристани, и всем своим видом намекала, что случайным людям там делать нечего. Построенная много лет назад выходцами с Йорвика по образу милых их сердцам медовых залов, она с тех пор не раз перестраивалась и расширялась, и теперь представляла собой внушительное двухэтажное строение с просторным залом, жилыми комнатами, глубоким погребом, собственной конюшней и даже небольшой кузницей, а так же притулившейся рядом гончарной мастерской. В этой таверне имели обыкновение останавливаться приходившие с Эйяррика купцы, желавшие как следует отдохнуть после долгого перехода через материк. Здесь же коротали вечера и те местные жители, что, влекомые разнузданным и бесшабашным весельем, не боялись даже компании северян. Едва ли кто-то из завсегдатаев хотя бы мельком видал сиськи, в честь которых была названа таверна, но, к чести заведения, отсутствие внутри тех самых с лихвой компенсировалось множеством иных, что называется, на любой вкус и размер, которые задорно отплясывали на столах, с пронзительным смехом зажимались по углам а то и вовсе, под одобрительный гул и свист, сопровождали наверх иных гостей.

Однако, в этот раз северяне пожаловали рановато и застали таверну относительно тихой и безлюдной. Едва переступив порог, они столкнулись с пробегавшей мимо подавальщицей - молодой бойкого вида девой с густой копной соломенного цвета волос, одетой в простое платье, перехваченное вокруг талии широким поясом. Потеряв от неожиданности равновесие, дева быстро сориентировалась и повисла на могучей шее Хельгарда. Молодой воин определённо заинтересовал её больше, чем старик.
— Здрасьте, господа, — пропищала девчушка, заглядывая в лицо Буревестнику. Восстановив равновесие, она, тем не менее, не спешила разжимать руки. — Меня Божена звать. Чего желаете?
Поймав на себе хмурый взгляд трактирщика, она встала на ноги, отпустила таки шею Бьёрнсона и одёрнула подскочивший было подол платья.
— То же, что и все, хозяюшка, — хохотнул в ответ Фьёльнир. — Поесть да выпить!
Проводив гостей за стол, Божена приняла заказ.
— Мяса, хлеба, да мёда. Да побольше! — Беспокойный был краток, ускорив подавальщицу лёгким шлепком пониже спины. — Не скупись, хозяюшка, нам есть что отпраздновать!

Вечер шёл своим чередом, зал постепенно наполнялся как людьми, так и шумом. Хельгард заводил друзей среди местной стражи самым надёжным из известных эттирам способом - шуткой, кубком да тяжёлым кулаком. В какой-то момент внимание Фьёльнира привлёк широкоплечий детина, поднявшийся из-за одного из длинных столов. Встав во весь свой немалый рост и играючи подняв над головой огромную кружку (или то был уже кувшин) с мёдом, детина проорал во всю мощь своего громоподобного голоса:
— За Сиськи!
В зале на мгновенье повисла тишина, но в следующий миг нестройный, но полный энтузиазма хор отозвался со всех концов таверны:
— За Сиськи!!!

Увлечённый происходящим, Харальдсон не сразу заметил, что за ним самим наблюдает ещё одна пара глаз. Богато одетый, немолодой уже эттир, сидевший во главе того стола, из-за кторого только что поднялся крикливый воин, встал, тяжело операясь на щербатую поверхность дубовой столешницы, и решительным шагом направился к Фьёльниру.
— Когда-то я знал владельца этого меча, - бросил он, остановившись в шаге от Беспокойного и указава на украшенную золотом рукоять на поясе морехода. — Но не слыхал вестей о нём уже несколько зим. И ты, оборванец, не очень-то на него похож.
— Годы и лишения меня не щадили, — ответил Фьёльнир, сфокусировав хмельной взгляд на дерзком земляке. Искра узнавания мелькнула в его глазах, и мореход ухмыльнулся. — Зато ты, Бьярни, морской чёрт тя дери, Тормундсон, всё такой же напыщенный индюк!
Грозный взгляд собеседника мгновенно сменился улыбкой, и Бьярни Тормундсон оглушительно расхохотался.
— А ты, Фьёльнир Харальдсон — старый облезлый лис! Какого хрена ты вообще тут делаешь? Пару лет назад на тинге судачили, что ты ушёл в северные воды искать морской путь на Запад. Я им сказал тогда, что на такое безумство даже у Беспокойного фантазии не хватит!
— Чего?! Фантазии? У меня-то? — в голосе Фьёльнира звучала прямо-таки детская обида. — Да если хочешь знать, только у меня одного и хватило на это духу и фантазии!
— Так это правда?! — Бьярни восторженно хлопнул себя по бёдрам. — Добрался, значит, сукин ты сын?!
— Добрался, — коротко кивнул Харальдсон, резко помрачнев. — Только я и добрался...
Веселье собеседника как рукой сняло. Только что смеявшиеся глаза подёрнулись северным холодом тоски.
— Пойдём, — кивнул Бьярни, опустив ладонь на плечо старого товарища, а другой рукой указав на свой стол. — Выпьем за встречу. И расскажешь мне всё.

Вечер воспоминаний был долгим. Фьёльнир поведал свою историю от самого отплытия и до того скорбного дня, когда шторм выбросил его едва живое тело на берег Скелтанна. Рассказал о Скверне, о стычках с живущими за стеной дикарями, о леденящем душу ужасе Мыса Скорби. Пивший за Сиськи здоровяк, теперь оказавшийся одним из самых внимательных слушателей, задумчиво переберал струны лиры.
— Да-а, помотало тебя, — подытожил Бьярни, когда Фьёльнир закончил рассказ. — Я гляжу, наш Снорри уже примеряется к твоей истории. Славная выйдет сага. Я прослежу, чтобы она дошла до Ормея.
— Окажи мне услугу, старый друг, — проговорил Фьёльнир после долгой паузы. — Когда вернёшься домой, пошли весть моей семье. Пусть знают, что Фьёльнир Беспокойный жив и думает о них каждый день. Но он не вернётся назад, поджав хвост, как побитая собака. Не теперь. Скажи, он принёс клятву богам и его ждут дела, слава о которых затмит прошлые деяния. Что он не свернёт с этого пути, хотя и надеется, что однажды путь приведёт его домой.


Бриз приятно холодил разогретое мёдом и жаровнями лицо. Выйдя из душного зала, Харальдсон наслаждался свежим воздухом, жадно вдыхая солоноватый ветер.

— Думаешь, Келервен знает, что её именем названа таверна? Или делает вид, что не помнит. Как и все, кто хоть раз здесь пил?
Вопрос спутника вырвал Фьёльнира из задумчивости.
— Уверен, ей это льстит, — усмехнулся в ответ мореход.
Путь в цитадель был лёгок и беспечен, словно не было позади тяжёлых испытаний. Словно не ждут впереди новые лишения и беды. Словно не наступит завтра с его вызовами и похмельем. Ведь кто может знать на самом деле, наступит ли оно?

Каждый из новых побратимов говорил на свой манер, каждый имел свой взгляд, свою думку. Помотавшийся по свету бывший охранник караванов смотрел и слушал. Разве что дивный и холодный снежный эльф удивил, молча передав свечу следующему.

- Благодарю тебя, огненная дева, - отозвался Вятко, перекатывая в ладони подаренный колючий цветок чертополоха. Велет не знал, несет ли этот цветок смысл для девушки, и если несет, то какой. В его лесном народе вроде бы старухи-знахарки, те, кто поближе к Волоху, умели из него отвар лечебный готовить, вот только от чего, велет не помнил. И к своему стыду, понял, что ему нечем отдарить гойделе, так как все, что у него было подходящего - свирель да кольца височные. И если первая была просто не нужна тому, кто на ней не играет, то второе было слишком дорого. Да и в его народе такой подарок значил совсем не дружбу и побратимство, особенно когда шел от воина к деве, - ты уж не обессудь, но у меня нет подарка чтобы ответить тебе здесь и сейчас.

Когда все начали расходиться, лучник подошел к эльфу:
- Иногда молчание птиц может сказать опытному уху больше их весеннего щебета. Особенно во время царствия Мараны-повелительницы зимы. Видимо, в ваших ледяных домах тоже тишина ценится выше звуков. Сколько скитался по свету, а родичей твоих встречать не доводилось. Неужели вам не любопытно посмотреть как живем мы, люди?

Когда эттиры добрались наконец до Багряной Цитадели, было глубоко за полночь. Сонный стражник вручил Харальду и Фьёльниру ключи от их покоев и заплетающимся от усталости языком пояснил, в какой башне и на каком этаже отыскать новые обители наших героев; те отвечали ему не менее заплетающимися (правда, не от усталости, а от хмеля) языками и то и дело норовили обнять бедолагу. Худо-бедно отыскав свои новые покои, достойные мужи Севера, как и их сотоварищи по Гильдии несколькими часами ранее, наконец добрались до постелей и забылись глубоким сном.

🜌🜌🜌

саундтрек сна

:  

ссылка

Я пытаюсь раскрыть глаза — налитые свинцом веки сопротивляются, словно они не желают, чтобы мне открылось то, где я ныне и что вокруг меня происходит.

Пока я пытаюсь вернуть себе контроль над непослушным телом, я слышу шорохи и движение кого-то рядом; спёртое дыхание, совсем как у меня, резкие рывки, прямо как те, что совершаю я, пытаясь вырваться из опутывающих меня невидимых пока что оков. Такие же жертвы, как и я?

Порыв холодного ветра — или это сквозняк? — донёс до моих ноздрей тошнотворный запах гниющей плоти и вонь экскрементов, а также сладкий аромат красного сандала, розового масла и мирры. Смесь для бальзамирования усопших?! Откуда я вообще это знаю?!?!

Что-то мокрое, густое и неприятное упало мне на лоб. Катится вниз, по веку, теперь по щеке. Капля воды? Почему такая вязкая, словно сгусток крови или плевок?

Наконец веки сдаются и я широко распахиваю глаза. Огромная, безграничная пещера, наполненная одновременно и тьмою, и светом — как бы парадоксально это ни звучало. Темнота настолько бездонная, что она начинает излучать чёрное сияние, позволяя видеть контуры, границы, осознавать направление. Хотя нет — этот беспроглядный мрак царил почти повсюду, в некоторых местах освещаясь люминесцентным сиянием чего-то, что напоминало то ли мох, то ли лишайник, то ли поросли мелких грибов на влажных скалистых стенах этой пещеры.

Снова что-то капнуло на лоб. Глаза в панике пытаются разглядеть. Капля, чёрная, густая, ползёт вниз, повинуясь вселенскому закону: всё обязательно устремляется внутрь земной тверди. Хотя… Волосы на затылке стали дыбом: капля внезапно решила изменить траекторию; да и не каплей она была ныне: чёрная маслянисто поблёскивавшая в мертвенном люминесцентном свете субстанция внезапно начала вытягиваться и спустя пару мгновений обрела форму извивающегося тонкого, что человеческий волос, червя, который устремился к моим устам.

Я пытаюсь заорать, позвать на помощь, я дёргаюсь, пробуя освободить руки, которые, кажется, словно вросли в скалистую породу стен этого жуткого места. Я слышу крики других: с ними, вероятно, происходит то же самое. Когда влажное извивающееся нечто касается моей верхней губы, я с трудом сдерживаю рвотный порыв, я пытаюсь фыркнуть, сбросить эту дрянь с себя. Ей всё равно: жестоко и уверенно она раздвигает мои уста, словно насильник — ноги своей жертвы, и проникает мне в рот. Мне дико хочется исторгнуть это — это ощущение чего-то склизкого, холодного, этот запах, напоминающий поле битвы три дня спустя, когда тела павших, исклёванные воронами, начинают распадаться, поскольку гниющая плоть — не подруга костям. В конце концов мой желудок не выдерживает и я исторгаю его содержимое; к вони мертвечины во рту добавляется и запах рвоты, а также горечь желудочного сока.

С растущей паникой я понимаю, что даже это не помогло: я чувствую, как эта вязкая тварь проползает по моему языку, спускается по моим дыхательным путям и устремляется внутрь моих лёгких. Я ощущаю, как чудовищный, всепоглощающий холод начинает наполнять моё тело.

Внезапно что-то вспыхивает посреди пещеры: свет слепит меня, режет мне глаза, заставляет голову взорваться мириадами осколков. С трудом я разлепляю веки и озираюсь. Я вижу себя, прилипшего к безграничной стене вязкой дряни, сродни той, которая капала мне на лицо и ныне пытается поуютнее устроиться внутри меня, внутри моих лёгких. Я вижу своих соратников и соратниц, пленённых тем же способом. Я трясу головой, пытаясь развеять наваждение — что это может быть, как не оно?! ЧТО?! И тогда я замечаю ЭТО.

Огромное дерево. Невероятных размеров дуб, которому не просто столетия — но тысячелетия. Его ветви почти достигают куполоподобного потолка пещеры; на них трепещут золотые листья — источники этого самого сияния. Они изо всех сил пытаются разогнать вязкую липкую тьму, сжечь её, но тщетно; мерзкая субстанция льётся на прекрасное дерево водопадом, оскверняя его, обволакивая его, словно создавая мембрану-кокон, и свет понемногу тухнет.

И тут мне на лоб снова падает вязкая капля.

🜌🜌🜌

Громкий колокольный звон, который заставлял все стены Багряной Цитадели резонировать, а ложе наших героев — трепетать под ними, пробудил всех от жуткого сновидения. Мокрые от пота простыни были скомканы, а кое-где виднелись тёмные пятна, словно кто-то прыснул чёрным илом, таким, который на дне древних болотных прудов водится, на кровать. Запах был не лучше: смердело похмельем, потом, страхом и ещё чем-то странным, чуждым, тем, что заставило каждого из новых кадетов мигом соскочить с кровати и начать осматривать комнату и себя.

С комнатой, если не учитывать кровати, выглядящей ужасающе, словно по ней прошлось стадо коров, возвращающихся с водопоя, всё было в порядке. А вот зеркало… Оно явило взору нечто такое, что заставило кадета покрепче ухватиться за край стола, на котором металлическое зерцало было установлено: кое-что новое появилось на теле каждого из наших героев.