[WoD] Amber Path | ходы игроков | I. Curiositas

Ante diem XIII Kalendas Sextilis, anno a.u.c. 723.
13 дней до календ августа, 723-й год от основания Вечного города.
Эмона. Около начала первой ночной стражи, prima vigilia.

  Колонна из повозок вытянулась на 200 двойных шагов, медленно приближаясь к Эмоне, временному военному лагерю XIII легиона, расположившегося на границе прямой власти Вечного города и независимых диких варварских племён северо-востока, она устроилась прямо в поле возле руин укреплений полуразрушенного полукруглого оппида таврисков на большом скалистом холме, переселённых теперь в свайное поселение чуть поодаль, в заболоченную пойму ниже по течению и ближе к берегу реки Наупортус, притоку Савуса. Ещё двадцать лет назад Рим обратил внимание на выгодную точку на пересечении торговых путей. Если продолжить отсюда путь на восток, то можно было добраться до земель скордисков, а через них к дакам или гетам, или дальше к морю по течению Истра. С запада сюда тянулась дорога от Аквилеи, но самое главное, тропа на север, откуда из дикого Герцинского леса добирались от племени к племени торговцы ценной твёрдой смолой, порождаемой морскими волнами, в древних пергаментах которую называли glaesum, хотя сейчас обычно упоминали как succinum. Именно из-за этого вещества недавно всполошились в Вечном городе. Среди смертных некоторые предания говорили о том, что на самом деле это электроны из дымной и смрадной реки Эридан, застывшие в камне слёзы дочерей Гелиоса, безутешных по погибшему Фаэтону, и наполненные силами титанид, что несут в себе частичку Солнца. Иные мудрецы, как Пифей, рассказывали об затвердевшей от солнечного тепла морской пене северного моря, тогда как третьи вещали о существовании огромного каменного леса, состоящего из диковинных деревьев, способных переносить жуткий холод и дыхание Борея, чьи осколки и сок становятся на холодном ветру драгоценным камнем, и если оказаться в мрачном лесу невероятно длинной ночью, затягивающейся на полгода, то можно услышать стоны чудовищ, помнящих времена титанов.

  Впрочем, имел ли камень со смутным происхождением действительно волшебную ценность, о которой заявляли среди смертных, но бредни магов, несколько раз снарядивших большое посольство к Ночному двору, оказались как минимум достаточно убедительными для Патер патрие Рима, чтобы Камилла озаботился не просто любопытствующим одобрением или царственной ухмылкой на их просьбы, но не удержался и послал за одним из самых своенравных союзников с увещеванием выступить в поход, другому участнику, Квинту Метеллу приглашение пришло позже на несколько недель, верно ли сказать, что выглядело это как показное признание заслуг благородного выскочки или даже неприкрытая лесть, чем как особая необходимость, в то время мало кто из членов Вечного Сената не знал, что Коттий и Цецилий весь сезон провели в одной и той же усадьбе. Какой личный интерес заставил пойти на договор или какое обещание было дано потомку Коллата Камилл разглашать не потрудился, но поход не стал результатом спонтанного порыва. По всей видимости камешки могли обеспечить достаточно сил для ритуалов городских инкантаторов, чтобы обеспечить рост могущества Вечного города. Ночи сменялись ночами, второй триумвират успешно распался, вызывая очередную волну насилия в порядком уставшей от вечных столкновений и борьбы Республике. Как и вещала Сибилла, три сменились двумя, и вскоре должен был остаться только один, чтобы положить, наконец, конец res publica, и вернуться к древнему закону монархии. Может быть... а может и не так. Никто всерьёз не верил в возвращение царей, что за глупость? Но напряжение вилось над обширным государством, толкая судьбы людей в пропасть, даже умудрённые вековым опытом сородичи были не в состоянии избежать крамольных мыслей, захваченные потоками льющейся крови, они приближались к краю, за которым виднелась призрачная надежда власти, или чёрная мгла погибели.

  Пока на юге триста либурн Агриппы плыли, чтобы перерезать морские коммуникации Антония, а Гай Юлий с пятнадцатью легионами высадился в Эпире для движения к Коринфскому заливу, неожиданно тихо протекали ночи в пути, начавшемся от многоголосой Аквилеи, через окрестности тревожного Наупортуса, который пришлось обойти по холмам, до пограничной Эмоны. После недавнего похода Октавиана никто бы не осмелился напасть на крупный обоз римлян в сопровождении ни много, ни мало, а закалённой кельтской кавалерии, согласно штандартам, следующих на охранении колонны аж из Коттиева Регнума с западных Альп, но раскрывать их движение для любопытных глаз не следовало. Всего их шло, переваливая невысокую горную цепь и преодолевая длинные долины между холмами на пути к Эмоне, чуть меньше сотни человек, не все воины, да и те большинство варварского происхождения, они внушали ощущение нереальности и опасности всем видящим их, пусть даже рядились в одежды дипломатов, послов и торговцев. Ядром процессии выступали две большие телеги-раеды, тяжело вминавшие камень и грязь в недостроенную дорогу с участками влажной болотистой земли, за ними тянулась веретеница из повозок поменьше со столь многочисленным и драгоценным скарбом, что за него, казалось, если бы они знали о нём, готовы были бы драться многие северные рексы голыми, без оружия и чести, нарушая все кодексы поведения. Но сколь бы ни было богатство внушительным, но первая большая телега везла намного более ценный груз, два каменных саркофага с вырезанными фигурами мифологических сюжетов на их боковых сторонах. Именно здесь спали в дневной коме средоточия похода, два древних существа. Вторая большая телега содержала лишь один груз, огромную закупоренную амфору, лежащую на мягком постаменте боком, с дырами по бокам, из которой бывало доносился приглушенный стон, уханье или бессвязное бормотание, каждый раз с разными голосами. Снаружи круглые сутки дежурили воины в неустанной страже без права входа внутрь. Только двое ближайших слуг, а по совместительству главы стражи и дипломатов, из всей экспедиции могли беспрепятственно заходить под полог. По ночам эти две телеги ставили в центр, окружали их первым рядом из повозок грузовых, и, на некотором отдалении, внешним кругом жилого лагеря. Вокруг них загорались огни и изнутри слышался мужской смех, и каждый сопровождающий содрогался, когда время от времени кого-нибудь из колонны приглашали в центр, и когда он возвращался обратно сильно уставшим, бледным, израненным, с мутным взглядом и с застывшей улыбкой на лице только рано утром, упитый вином, порою и в более невменяемом состоянии, так, что только на восстановление ясного сознания уходило несколько последующих дней. Иногда оттуда не возвращался никто. Время от времени к экспедиции присоединялись стаи ворон и других птиц-падальщиков, дикие звери же, наоборот, обходили стороной за тысячу двойных шагов, несколько кельтских деревень по дороге исчезли без следа, в горных каструмах заблаговременно выставляли прямо на дорогу провиант и раба с картами, накрепко закрывая ворота, предупрежденные из Рима не интересоваться пришельцами.

  В какой-то момент укреплённая мощённая дорога закончилась, а повозки начали подпрыгивать на могучих корнях, проросших прямо поперёк троп, от обступивших путь сосен. Несколько раз пришлось им останавливаться, чтобы отбросить с пути огромные стволы рухнувших древ. Дыхнуло мрачной густотой Герцинского леса, впрочем, до которого было ещё далеко. Колонна неспешно сползала к заболоченной речной долине крупного притока Данубия реке Саве, четыре года назад ставшего ареной славы для второго Цезаря. Чуть ниже по течению Триумвир в ожесточённой борьбе занял большой паннонский город Сегестику, но в верховьях, на границе поселений таврисков и иллирийцев, накал ожесточения ощущался как слабая волна. Кельты, выступив союзниками Вечного города, обеспечили себе и добычу и благосклонность римлян, а паннонцы, япиды и дарданы, увязнув в конфликте, поспешили отступить вглубь ущелий и недоступных скал. Так или иначе, низина осталась за подчинёнными Риму таврисками, римляне контролировали немногочисленные военные лагеря. Вскоре каменистая сухая дорога сменилась полосой влажной грязи промеж болотистой равнины, местами заросшей кривыми гниющими на корню берёзами, торчащими из кочек прямо посреди застойной воды, местами зияющей проплешинами ярко-зелёной осоки в чёрной торфяной грязи, или густыми тростниковыми заливными лугами, над которыми вились тучи комаров и других кровососущих тварей. Сырой тяжёлый воздух был наполнен почти невыносимым смрадом перегноя и душистой дурманящей зелени. Впрочем, именно здесь кельтские всадники позволили себе чуть расслабиться. Никто в здравом уме не стал бы сидеть в засаде в топях, не будучи в опасности оказаться съеденными заживо мошкарой, или заболеть пожирающей тело хворью. Впрочем, для людей это не стало большим облегчением, тяжёлые повозки постоянно норовили глубоко увязнуть и застрять, в какой-то момент волы и мулы начали дохнуть от натуги, в то время как воины пытались сохранить лошадей, путь в четыре дневных часа растянулся на двое суток. А затем на исходе второго дня, как из под земли, перед первой повозкой выросли массивные деревянные ворота, обитые полосами железа, зажатые между двумя небольшими башнями, с уходящим от них в обе стороны частоколом из заострённых брёвен на высоком земляном валу, и нешироким рвом перед валом с тёмно-бурой болотной жидкостью в нём.

  Лагерь, и холм с руинами кельтской крепости за ним, обрёл очертания уже в сумерках, солнце одарило вершины берёз и елей на возвышенности последним зелёным лучём как раз в тот самый момент, когда ворота крепости начали отворяться. Грубые фигуры кельто-лигурийских воинов верхом на уставших за переход лошадях стали скапливаться впереди колонны, куда также подтягивались все самые важные люди из обоза. По их угрюмыми заросшими бородами лицам, заляпанными грязью шерстяными плащами, пропитанными потом туниками можно было догадаться о тяжести двух последних суток, да впрочем, легионеры и местные и сами прекрасно знали о состоянии тропы, встречающие с башен бросали сочувствующие взгляды, пусть даже перед ними гарцевали варвары, но они значились союзниками, чисто человеческое понимание сквозило среди стражи. Castra stativa, постоянный лагерь находился посреди болотистой низменности уже около двадцати лет, многие уже привыкли к условиям, даже среди кельтов в выселенном поселении успело народиться поколение, никогда не обитавшее в оппиде, и с земледелия они переключились на содержание пирсов для грузовых судов из Наупортуса и рыболовство. Места для полей и сельского хозяйства не хватало и расквартированный легион немедленно изъял их для нужд Рима, впрочем, в этот год они стояли запущенные. После того как Октавиан прислал приказ в начале года о готовящейся кампании на юге, в крепости осталось лишь номинальное присутствие, а XIII Gemina сейчас направлялся в бушующую Элладу. Впрочем, напряжение между варварами и римлянами всё ещё существовало, что не удивительно для границы, более значимым было то, что за два десятилетия не появилось даже намёка на канабу. Тавриски из свайного поселения чурались общения с пришлыми, и ограничивались только деловым посредничеством при речных перевозках.

  Porta Principalis начали медленно отворяться сразу же, как только первая повозка достигла сухой площадки непосредственно перед лагерем. Открывались они тяжко, с натугой, будто вросшие в землю камни с трудом сдвигаясь от усилий людей. Вероятно их задействовали редко, либо на той стороне недоставало работников, а врата были слишком тяжёлыми от влажного климата, или по недосмотру инженеров, а по меньшим нуждам использовали другие способы выбраться наружу. Встречающий, не считая немногочисленной стражи на башнях и самих открывающих, был только офицер в звании центуриона, в отличие от остальных его взгляд отдавал жестоким холодом, он без всякого сомнения подозревал с кем мог столкнуться среди, и вероятно ожидал этого, непрошенных гостей. Не сходя с места, префект махнул рукой, чтобы повозки закатывались внутрь, и расположились в интерваллуме поближе к палаткам в претентуре в северной части каструма, не заходя на via principalis. Сам лагерь от ворот выглядел покинутым на всём протяжении, кроме небольшой области возле принципии в центре, где горели жаровни и ютились немногочисленные легионеры возле нескольких костров.

  Два древних существа пробудились от дневного сна в саркофагах, когда первые телеги заскрипели по грубому настилу внутри лагеря, призванному упростить передвижение в "цивилизованном" пространстве. Лагерь хоть и имитировал расположение на некоторой высоте, но на деле оказался столь же болотистым, как и местность снаружи, разве что ручьи не бежали прямо по улицам, и вода не стояла в каждом мало-мальски достаточном для ее скопления углублении. Запахи болота и древесной гнили сменились запахами человеческой грязи. Проточная вода для уборных по всей видимости была скорее названием, чем действительностью, экскременты, особенно пахучие вследствие наличия больных легионеров из-за употребления болотной воды в качестве питья, ароматы гниения пищи и плесени, растущей в давно стоящих на одних и тех же местах палатках, от влажности покрывающиеся грибами и лишайниками брёвна частокола, и буквально вонь повсеместного разрушения, крикливая вонь оседающих от недосмотра, тянущихся к земле обветшалых постоянно влажных шатров, мочи и зарослей рудеральных сорных трав. Большие раеды, находящиеся в центре процессии, ещё толкли дорожную грязь, когда лигурийцы зажгли факелы. И к моменту, когда Царь Коттий и его возлюбленный открыли глаза, вдоль колонны скакали всадники с огнём, время от времени мелькая мимо, разгоняя царящую внутри темноту яркими всполохами в окнах и игрой теней. Внутрь их телеги никто не отважился бы зайти без спроса, а потому верные слуги ждали приказаний снаружи, хотя сейчас они скорее ожидали, пока их хозяева проснуться и проявят себя. Большая часть забот о движении и о формировании стоянок всегда ложилась на их плечи, начинаясь задолго до ночного бдения, но в эту ночь слишком поздно они подошли к каструму, и потому всё ещё пребывали в походном порядке.

  В небе не было видно ни одной звезды, всё затянуло тучами, усиливался ветер, дующий колонне в спину, вероятно даже, что в ночь ожидалась гроза или начало затяжного, на несколько дней, дождя. Лежащий Коттий ощутил как их повозка тяжело перекатилась через какой-то камень, заскрипев осью, где-то впереди погонщик закричал в попытке подогнать припавшего на передние ноги уставшего вола, отчего движение вперёд застопорилось. Измотанный человек уже даже не понимал, что лучше немного обождать или даже перезапрячь другое, отдохнувшее животное, и всё разъярённее ругался. В начале путешествия, снаряжая в Аквилее отряд, оба сородича знали, что им необходимо добраться первым-наперво в Эмону, пограничный лагерь перед тем, как отправиться в настоящий путь. По рекомендации Камиллы отряд должен был не слишком привлекать к себе внимание и уж тем более не раскрывать цели, пока не покинет Республику, вероятно Патер патриэ опасался, что найдутся старейшины, охочие тому, чтобы помешать предприятию. И сомнений не было, сторонники прав Сената ещё не оставили надежду поставить Камилла и его союзников на место. Ходили слухи, что глава Двора совершил гнусный амарант над Коллатом, не считаясь с тем, правда это или неправда, это вызывало брожение и ненужные сомнения среди эквитов, которым любой достаточно умелый манипулятор из старейшин мог воспользоваться. Император ночи явно не спешил доверять поколению Карфагена, впрочем, упрекать его за это ни один старейшина бы не стал. Одной из гарантий того, что негативная тень не ляжет на Царя и Квинта в случае провала, и просто для отвода глаз, вслед за колонной должен был отправиться один из немногих безусловно лояльных слуг Лисандера, Легата Легионис Ночного Легиона, эксплоратор, потомок Дионисия Афинского, каппадокиец Равад. И к колонне он должен присоединиться как раз в Эмоне.

— Ты знаешь, я скакал с XIII-м когда-то, — сказал Коттий первым делом, как проснулся, еще даже не поднявшись из саркофага. Взгляд царя изучал заднюю стенку его погребального ларца, скрип открывающихся и закрывающихся ворот и чмоканье колес повозки служили аккомпанементом его мыслям.

— Может быть, я встречу кого-то из старых знакомых. Конечно, надо полагать, что молодой Цезарь выскреб этот лагерь до самого донышка, собирая своё воинство, потому шанс невелик. Какой-то ветеран, уже слишком израненный для настоящей кампании и пригодный только к гарнизонной службе. Какой-нибудь пьяница или идиот, не пригодный ни к чему другому. Кто-то умный и популярный среди сослуживцев, но ненадежный в силу проантониевых симпатий. Чего там, может быть даже обретший свою идеологию на старости лет республиканец. Это может быть знамением, благим или худым, встретить знакомое в былые годы лицо перед дальним путешествием. Это может быть забавно. Это может быть полезно.

Задняя стенка гроба Коттия Рекса была украшена литерами арамейского и халдейского алфавитов. Он любил гадать по ним, когда пробудится на закате, в манере, в которой его научил гадать один авторитетный магой во времена славы при кочующем дворе Александра. Он выделил пять минут на то, чтобы получить свои знамения и сейчас.

— Я разошлю, пожалуй, своих стариков по лагерю. Пускай поспрашивают, есть ли тут кто-то, кто маршировал с нами против белгов, когда божественный Цезарь опустошил все долговые тюрьмы, захудалые деревушки, таверны и подворотни Цизальпинской Галлии, чтобы отправить их в бой. Кто-то, кто сражался со мной при Сабисе, кто кормил меня и воронов под стенами Герговии. Это может быть интересно.

Как бы там ни было, Коттий, как кажется, не собирался оставаться в повозке. Вскоре после того, как та въехала в каструм, он приказал подать себе коня — животное, с которым он уже успел достичь взаимопонимания с помощью своего ведьмовского языка — и водрузился верхом. Он планировал встретиться с тем, что шло за коменданта этой влажной дыры в земле, конным, как то подобало достоинству его ранга. Он также хотел осмотреться вокруг. Быть может, его зоркие глаза найдут какое-то знакомое лицо старого цезарианца, выкинутого на обочину жизни, еще прежде его разосланных среди палаток ветеранов. Быть может, по дороге к претории он увидит еще что-то интересное.

- Пожалуй, это разумно.

Раскрывший глаза Квинт едва сумел сдержать недовольство в своём голосе. Может быть это только ему так казалось, но Коттий иногда был склонен к излишней сухости в своей речи - почти такой же, насколько сухой он в последнее время выбирал облик.

- Я думаю, что стоит проверить этот лагерь также и на наличие ресурсов более низкого толка. Никогда не знаешь, где их можно обнаружить.

Мужчина замолчал и на мгновение задумался, но затем всё же решил подняться. Его собственное дневное убежище не было отмечено никакими колдовскими знаками, однако определённо принадлежало богатому человеку. Сейчас такое могли бы изготовить для члена Императорской семьи. Хмурый он повернулся к Коттию, но затем ощутил руку на своём плече и на губах мужчины заиграла улыбка. Пусть его партнёр и был неприветлив сегодня, но его дочь понимала его и стремилась поддержать отца.

- Спасибо, любимая.

Юлия была не только настоящей красавицей, но также понимающей, нежной, заботливой. Сердце Метелла переполнялось нежностью от одного только взгляда на женщину рядом. Она была его гордостью, его наградой, его собственным Гранатовым Цветком.

- Заодно попытаюсь поймать душу этого места, распробовать её.

Когда он вылез из повозки, его уже ждал конь, а также и второй всадник, его внук, ныне известный под именем Луция Гракха.

- Божественный, есть ли у тебя поручение для меня?

Юноша, за улыбку которого любой римский сенатор платил бы золотом, бесплатно дарил её своему покровителю.

- Это место... Я хотел бы, чтобы ты выяснил, не сможет ли лагерь усилить нашу собственную экспедицию. И вот ещё что... Я не хочу, чтобы меня беспокоили в ближайшие пять минут.

Луций только кивнул патрону и жестом приказал двум солдатам сопровождать его покровителя (они должны были не допустить к нему возможных просителей и заглянуть под капюшон, скрывавший черты лица Метелла) после чего поехал по лагерю, пытаясь выяснить степень обеспеченности местного контингента. Возможно их можно было убедить расстаться с частью их припасов... для вящей славы Рима, конечно. Квинт также поехал по лагерю, но не смотрел ни на что конкретное, стараясь вместо этого видеть всё и ничего, ощущать пульс жизни здесь или. как он сказал Коттию, душу этого места. Это был последний шаг в Риме и первый - за его пределами, он мог многое сказать о пути. который им предстояло вести.

Царь Коттий.
  Волшебство человеческих письмен, древние забытые тексты, могли дать знания, хотя, конечно же, далеко не все могли бы изъять каждодневную мудрость из всего, что было когда-либо написано, но Царь Коттий мог, умел, если быть точным. Искусство гадания по знакам, начертанным на пергаменте, высеченным к камне или вычерченным на глиняных табличках, было способно приоткрыть тайное и намекнуть на желаемое. Вот и сегодня дукс западноальпийских кельтов начал с внимательного чтения по символам, подкреплённого кровью. Пробуждение нуменов прошло обыденно. По зову Тзимици взгляд вампира задёргался, реагируя на будто подсвечивающиеся литеры в разных участках текста.
Плот... Гонец... Тень... Мышь... Ловец...

  Сумерки окутали полузаброшенный лагерь, обрамлённый цепочкой далеко отстоящих друг от друга факелов по всему периметру вала и их скоплением у ворот. Колонна, всё ещё медленно вползающая внутрь стен, тянулась в указанное центурионом пространство, свободное от палаток и хозяйственных построек. Поскрипывали колёса, люди облегчённо вздыхали, погонщики волов привычно бранились, кельтские всадники скакали вокруг, но без обычного грозного вида, грязные, даже смрадные, практически все жаждали отдыха. Чуть погодя позади скачущего на встречу с центурионом Коттия, появилось краснеющее зарево от разжигаемых, возле вставших в интерваллуме в два ряда вместо обычного круга телег, костров, которым был пока что нипочём усиливающийся ветер. Ночь ожидалась дождливой, но короткого промежутка между прибытием и сном должно было хватить на приготовление пищи, а после смертные и не ожидали спокойной погоды, все слышали далёкие отзвуки буйства Юпитера.

  Путников заведомо разместили подальше от оставшейся жилой части лагеря, так что Коттию пришлось сначала преодолеть пустые улицы с печального вида палатками, заполненными разве что случайно забредшими сюда крысами и насекомыми. Но тем не менее, остатки легиона жили, пусть и скукожившись возле Претория. Первым делом Царя встретило приглушенное ржание из полупустой конюшни, после донеслись обрывки разговоров оставшихся легионеров, их затухающие костры с немногочисленными ещё бодрствующими римлянами, мелькали в боковых проходах, опахивая запахами дыма и пота, разбавленными ароматами диких трав, пробивающихся то тут, то там. Воины поднимались посмотреть на величественного варвара, как тень скачущего мимо них, кто изумлённо, кто безразлично, а кто и с пониманием, глазели они на него, но ответного взгляда выдержать не смог никто. Они были освещены снизу, что неизменно придавало им мрачный вид, жаль, знакомых лиц Тзимици не наблюдал.

  В какой-то момент к скачущему Коттию присоединился один из самых старых его всадников, чтобы шепнуть, что его воины нашли того, кого уже встречали в Галлии, дослужившегося до декануса, галла, который из уважения к Цезарю ещё во времена Bellum Gallicum сменил оригинальное галльское имя на Гай Юлий. По всей видимости десятник проводил вечера в компании вверенных ему легионеров. Сам рассказ не занял и нескольких минут, а потому к моменту, когда Тзимици оказался на самом пороге претория, откуда вампир уже мог видеть людей возле штаба, кельт успел закончить.

  Наверное сейчас форум был вторым по оживлённости местом во всём лагере, после ворот и проходящей мимо них колонны. Большая палатка префекта по левую сторону от штаба, сам шатёр штаба, и несколько палаток поменьше по периметру, обрамляли утоптанный отлично освещённый воткнутыми в землю факелами форум. Цепкий взгляд Коттоса сразу выцепил невысокого человека с резкими чертами обветренного лица, сорока-сорока пяти лет. В Галльских воинах он был совсем юнцом, ну, насколько мог вспомнить этого доходягу правитель западных Альп. Квинт Элий Ламия, происходящий из всаднического рода. Он сидел, одетый в тёмный легионерский плащ-пенулу поверх туники-ангустиклавии с двумя узкими вертикальными пурпурными полосами от плеч до подола, за небольшим выносным столиком, когда вокруг суетились помощники, и читал пергамент, поглядывая на несколько десятков мешков, по запаху, вероятно с зерном, перед ним. Стоящие в ряд писари натирали восковые таблички либо выводили на них что-то стилусами, и тут же, в углу, отдыхали те, кто на плечах переносил провиант.

Квинт Цецилий Метелл.
  Вскоре после Коттия второй всадник, в сопровождении двоих воинов, въехал в пределы некогда полного жизни лагеря. Только вот, со стороны любому показалось бы, что определённой цели у неестественно тощего римлянина в пенуле с капюшоном не было. Медленно скользил он от одного ряда заброшенных палаток к другой, будто хотел пройти всеми путями разом, побывать у каждой тропы и оставить след у каждого заросшего травой костра. Время от времени всадник вставал на месте и оглядывал тёмный лагерь, не фиксируясь на чём-то определённом. Опавшие на землю палатки, над которыми уже поработало время, потревоженные ветром шесты и брошенные в заросли черепки от кувшинов, что из этого интересовало Метелла никто бы сейчас не сказал, его взгляд не задерживался надолго ни на чём, и спустя некоторое время он пришпоривал коня и отправлялся дальше. В какой-то момент Цецилий добрался до центральной части лагеря, где уже пахло жизнью и немногочисленные легионеры сидели возле костров. Отблески света почти не задевали Квинта, который проскальзывал мимо. Вскоре вампир выскочил на главную поперечную улицу за преторией и оказался возле хранилищ провианта, большого деревянного хорреума, приподнятого на сваях будто кельтский дом в поймах рек. Двери склада были открыты, двое мужчин в туниках, используя факел для освещения, переставляли немногочисленные амфоры и тягали мешки из одного угла в другой, освобождая место, или просто пытаясь упорядочить порядком разбросанные припасы, коих было до неприличного мало.

  Явно было лишь одно, лагерь погиб, то что осталось это жалкие остатки, вероятно ещё в прошлом году всё выглядело иначе, но признаки упадка намечались и ранее. Когда-то важная точка на пересечении путей, после иллирийского похода Октавиана она захирела. По всей видимости, не только западные ворота долгое время не открывались, но и северные, ведущие к Келее и Гирканскому лесу, путь купцов сукцинума. Большинство припасов ввозились теперь с юга, от реки, и немного с востока, где расположились немногочисленные обрабатываемые поля и дорога на Сингидунум.

Коттий. О Раваде.
  Равад, этот отпрыск отпрыска Дионисия Афинского, о да, Коттий знает его, пусть и заочно, знает, ибо Камилла не стал скрывать от Царя подноготную слуги.
  – Сабей... да, ценное приобретение, редкая специя, дорогой мой Царь, величественный Коттий, он полезен, выходец из диких земель, из Аравии Феликс, откуда нам везут благовония, и где поклоняются лунным богам, – поделился Камилла, патер патриэ Вечного Рима, на частной аудиенции с могущественным Тзимици из западных Альп: – Раб, что уже говорит об его ничтожном статусе, проданный греками в Италию. Уж не знаю, где его патер его подобрал, но они долго прожили на холме черни, на Авентине, что также показательно.
  – 140 лет Сабей прожил в изоляции. Он не знает, что такое настоящий Рим. Его сумасшедший патер "обучал" его не-жизни в грязи Авентина взаперти, выращивал... как это бывает, не выпуская в ночь. Впрочем, это к лучшему, хотя бы не плетёт интриги у меня за спиной. Политики избегает, как боязливые плебеи несут прочь ноги от дома с меткой чумы, – заявлял Камилл, слизывая кровь с бедра Скрибонии, бывшей второй жены Октавиана: – Наивный глупец. Богатства тоже ему не нужны, – презирает. А вот важность дела, это он уважает, лучшая наживка.
  – Каппадокиец, но он не использует Мортис, всё равно что легион, отказывающийся брать в руки пилумы, – хохотал Патер патриэ, глядя на дно кубка, где видел улыбку гордеца: – Слишком "человечен". У него есть сила воли, но тратится она на бессмысленные самоограничения, а не на завоевание славы. Я слышал, он боится использовать силы фамилии, но я считаю, что он просто слепец, – презрение не мог скрыть даже сладостный экстаз, настигший вентру: – Им просто управлять... м-м-м, самое смешное, а ведь он жаждет службой заполучить fama. Детское желание смертного. Всё ещё считает, что его действия что-то значат для истории. Но, верно, очень забавно подначивать его тщеславие, к риску-то наш Сабей готов, особенно, если считает, будто служит чему-то "великому". При этом в драку не полезет, будет прятаться, наблюдать, читать ауры. Крови от него можешь не ждать, а вот то, что он принесёт с собою... точные данные, тут не ошибёшься.
  – Не верь, если Сабей будет строить из себя стоика – это просто защитный механизм раба. Делает вид будто мир ему безразличен, но я-то знаю, что он вьётся как та верёвка, ха! – Камилл возлежал с посреди десятка молодых шевелящихся в неге тел: – Хотя под допросом он не сломается, главное подход, его разум заключён в философских иллюзиях, о том я рассказывал в прошлый раз.
  – А теперь хочу рассказать не самый красивый момент, – необычно серьёзный, Тит занимался бюрократическими издержками положения главы Вечного Сената: – Тринадцать лет назад я отослал Равада из Рима в Аквилею. Это... наказание, гад потерял перспективных птенцов, я не мог простить ему гибели столь многих значимых потомков дорогих моих союзников. С другой стороны, никто его не поддержит на самом низу, он теперь одиночка. Так что используй его как пожелаешь. Верно и достойно послужит, вернётся на прежнее место.

Квинт. О Раваде.
  В отличие от Коттия, Цецилий знаком с Равадом лично, пусть это и была краткая встреча на кровавом пиру. Сабея представлял Метеллу его патер, который был там в качестве приглашённого.
  – Он всегда молчит и всегда наблюдает, – молодой вентру, облечённый в безупречную белоснежную тогу с пурпурной каймой, указал на бледного каппадокийца в колпаке вольноотпущенника, стоящего, скрестив руки, в тени мраморной колонны. Неподалёку от него разговаривал с хозяином виллы его патер, очень сухой, седой бородатый грек в длинном, до лодыжек, на жреческий манер, тонком хитоне, и пурпурном гиматии, выглядящий как измождённая статуя с кожей цвета мела полностью лишенная жизненных красок. Восточные черты Сабея определённо выделяли его среди толпы римских сородичей, арабская внешность, изогнутый, с горбинкой, нос, миндалевидные глаза, чётко очерченные брови и длинные, до плеч, чёрные волосы. На его челюсти и части щеки с левой стороны виднелся старый, заросший, темнеющий на пепельной коже шрам.
  – Ученик того старого философа с Авентина, говорят, жил в уединении десятилетиями, – делится познаниями с Цецилием вентру, кивая на грека, которого уже заприметил Квинт: – Слышал сейчас этот либертин шпионом у Лисандера служит. Только вылез из норы, как устроился в Легион и теперь постоянно вне Рима пропадает.
  Чуть позже, тем же вечером, Цецилий познакомился с Равадом, когда Гипокрит, его патер, представил его Метеллу и остальным присутствующим. Тем не менее, настоящий разговор между ними так и не сложился, запомнился лишь тонкий аромат ладана, витающий рядом с каппадокийцем.


Коттий. О Гипокрите.
  Рекс Западных Альп никогда не встречался с Гипокритом напрямую, хотя и кое-что слышал от знакомых в Риме.
  – Гипокрит? Это та "мумия" из Каппадокийцев, притворяющаяся древним греком? Вроде бы безвредный старый чудак, хотя с их фамилией никогда не знаешь наверняка. Кстати, его имя обозначает "лицемер".
  – Я слышал, он помешан на культах Диониса. Видал его в храме Либера.
  – Постоянно чудит и говорит загадками, не поймёшь, он с ума сошёл или всегда таким был. Впрочем, странный, но не опасный, в разборки патрициев уж точно не полезет.
  – Он – патер Сабея, держится особняком, так что... как-то я вычитал в свитках сеноров, что Гипокрит четвёртого поколения от их Прогенитора, через Иафета Каппадокийского и Дионисия Афинского.
  – Говорят, что он видел тирана Писистрата... А Вы, глубокоуважаемый Царь?
  – Вроде бы, его патер – Дионисий из Афин, он же Вам знаком, так вот, когда-то Гипокрит был его верным учеником, а потом решил свернуть с тропы.
  – Ха, слышали ли Вы о том безумце, который даже одеться не в состоянии достойно? Видел его несколько раз на пирах, даже стоять рядом мерзко. Ему бы поучиться манерам.

Квинт. О Гипокрите.
  Трудно сказать, что заинтересовало Метелла в этом эксцентричном сородиче, но несколько раз встретившись с ним на кровавых пирах, тогда же, когда Гипокрит представлял Сабея перед публикой, Квинт потратил время, чтобы разузнать больше об обитателе Авентинского холма. Когда-то, пока взбирался на пьедестал старейшин, Цецилий вышел на сородича из окружения Дионисия Афинского. Что ж, там и выяснил, что за маской старого чудака скрывался чрезвычайно опасный кукловод.
  – В смертной жизни его звали Феспид, талантливый рапсод и поэт из Икарии, он всегда был актером, и после Обращения не перестал им быть. Уж не знаю когда это произошло окончательно, но Феспид покинул Афины примерно через сто лет. С патэ́ром у них вышел философский раскол, пока Дионисий искал ответы в культах Персефоны, Гипокрит избрал путь цинизма. С тех пор в глазах архонта Гипокрит – лицемерный киренаик, а не подлинный последователь мистерий. После побега из Эллады Феспид перебрался в Сикелию, чуть позже отметился в Киренаике, – шепчущим тоном вещало существо, напоминающее иссохшее тело женщины с натянутой сухой кожей, напоминающей пергамент, одетое в пурпурную столу из тонкого льна, на её тонких запястьях красовались золотые браслеты, а в белых, уложенных в высокую причёску, волосах золотая диадема: – Искал культы и мистерии, проникал в их ряды, игрался с людьми. Насколько я могу быть уверена, ему нравилось наблюдать гибельные культы Карфагена, где он оттачивал понимание человеческих верований.
  – Вы внимали его речам, лицезрели его поведение? Эксцентричный дурак – маска личного тщательно продуманного театра, он отыгрывает роль чудака только для того, чтобы его недооценивали. Не верьте глазам, все, что он делает, сплошной обман. Говорите, что он снова ярый последователь Диониса, величаемого в Риме Либером? Да, когда-то Гипокрит был искренним, и искренне участвовал в мистериях, но это в далёком прошлом. Я слышала, что у него есть ученик, которого он не выпускает из комнаты, вот чтобы его воспитать, и нужно ему пристанище, история повторяется, молодой сородич, это мы уже наблюдали четыре века назад в Афинах, – женщина встала с невероятной неестественной грацией, которую не ожидаешь, чтобы приказать принести ойнохойи с кровью и кубки: – Взращивает себе идеальный инструмент. Мне нравится наша беседа, так что поведаю секрет. Феспид немного не в себе, всех ночных обитателей Рима он воспринимает как "актеров" многовековой великой трагедии, гражданские войны, взлёты и падения доставляют ему неподдельное удовольствие.
  – Если он не хочет, чтобы вы его нашли, вы его не найдёте, уходить в тени у Феспида получалось всегда лучше, чем у любого сородича Афин, – разговор постепенно превратился в поздний приём пищи в уединённом зале в полумраке. Лёгкий изгиб губ был самой широкой доступной ей формой улыбки, натянутая кожа не позволяла мимике стать более выразительной. Едва заметный глоток крови из глубокого бронзового скифоса прерывает женщину на долю мгновений: – То что было страстью, стало инструментом. Облики и маски... впрочем, надеюсь, я удовлетворила Ваш интерес? И если это так, то используйте мои слова с умом. Если столкнётесь с обманщиком снова, важно понимать, что он патологически не умеет существовать без обмана, а ещё невыносимый гордец. Надеюсь, вы больше не чувствуете жажду? – она аккуратно вытерла губы мигом покрасневшим уголком маппы: – Наш разговор о Гипокрите завершён, – она поднялась с места и обозначила лёгким кивком: – А теперь, прошу меня простить, до завершения ночи меня ожидают другие посетители.

Коттий. О Дионисии.
  Царь западноальпийских горных долин и ледяных пиков знает Дионисия ещё с тех времён, когда его, под именем Периандра, призвали Афины и Митилена, лишь бы он рассудил последствия их жадности и мятежного духа в борьбе за Сигею. Тогда ещё молодой каппадокиец, Дионисий самолично присутствовал на собрании, где и познал на себе мудрость тирана-мудреца. Трудно было бы ожидать дружбы между двумя вампирами, ибо владелец обширных виноградников упорно следовал Дорогой Человека, совсем необычное явление для их фамилии, в большинстве быстро переходивших на эзотерическую фамильную Дорогу Костей. Уже тогда Дионисий показал себя верным приверженцем Афин, изо всех сил избегающим конфликтов и ищущим компромиссы. При первой же встрече любитель Элевсинских мистерий вступил в полемику с Коттосом, и хотя афинянин отступил, обескураженный, впоследствии не раз и не два он писал письма, вопрошая по значимым вопросам идеологического противника. Не скрывал от Коттия винодел родословную, хотя и редко упоминал потомков. Патэр его, многотысячелетний Иафет Каппадокийский, однажды показался на глаза Периандра, древней мощью подавляя и сковывая, только лишь, чтобы глянуть о ком отзывался его нерадивый птенец. Был ли он доволен увиденным, неизвестно, но сам Дионисий не скрывал изумления.
  Когда Коттий назывался Полемократом Элимейским, Дионисий делился с ним деталями Пакта, популистского соглашения между каинитами и смертными о сосуществовании, которое активно продвигал и развивал каппадокиец. Многое подчерпнул афинский реформатор из частных бесед с бывшим коринфским тираном, и не раз упомянут в его панегириках и записках, даже если действовал иногда от обратного. Когда Коттий ушёл за Александром, годы провёл Дионисий в попытках найти достойную замену, общался со служителями богов и премудрыми дедалианцами, духами древних, учёными вампирами и даже изменяющими облик зверями, но так и не вернулся в самые плодотворные годы. С тех пор много воды утекло, Рим подступил к границам Эллады, а затем поглотил её, Афины восстали и были разорены, а всё также, будто самый настырный Тзимици, самопровозглашенный афинский архонт заботится о городе его юности, о живых и о погибших. Пакт, который Дионисий обсуждал с Периандром, достиг пика развития, и оказался ослаблен натиском чужаков, а сам древний уже столетие наблюдает за исходом и перипетиями римских внутренних войн. Ничью сторону открыто он так и не принял.

Квинт. О Дионисии.
  Квинт знает, что Дионисий – Архонт Афин, или Принкэпс Атенарум, хотя некоторые назвали бы его афинским Консулом, что он, скорее всего, Каппадокиец, и, несомненно, старейшина.
  Кроме того, Цецилий в курсе широкораспространённых слухов о том, что Дионисий следует по Дороге Человека, что он – последователь культа Персефоны, и что он подписал какое-то соглашение со смертными афинянами. Многие считают его осторожным противником римской экспансии, молодые сородичи называют его "мягким", другие уважают за мудрость.

— Ты состарился, смертный, — сказал Коттий, возникая вместе со своим вороным конём из темноты, как нежданный призрак прошлого. — Ты помнишь меня?

Он обращался к офицеру за его столом кватермейстера.

Лицо и голос царя, конечно, были другими, не теми же самыми, как во времена, когда Цезарь был ещё человеком, а не богом. Тем не менее они, если цимици не ошибался, носили определённое сходство с лицом и голосом, которые он использовал в те годы, — так что можно было предположить при желании, что и он, Коттий Рекс, также состарился.

Вампир со своей бледной кожей смерти и немигающими глазами любил оставлять тем, кто дышит, эту последнюю соломинку, за которую можно было зацепиться, чтобы не выпасть окончательно и внезапно из мира обыденности. Ах-ах, царь Коттий меняется со временем, и не совсем такой же, каким он был, когда я встретил его 20 и 30 лет назад. Ну и что, что я вижу следы запекшейся крови на его усах и бороде и на белом платке, который он на военный манер носит на шее, будто бы в любой момент готов облачиться в так натирающие её железные доспехи. Нет-нет, мы всё ещё в мире людей, а не в залиминальном пространстве духов и ночных монстров.

То не Смерть, кто сел напротив меня за заваленный местами стол, не спрашивая приглашения, но старый друг. Вот и его зелёное и алое варварское знамя маячит в десятке двойных шагов от нас, удерживаемое конным герольдом. Вот и знакомый медальон в виде двух рычащих друг на друга галльских змей-драконов с костистыми гривами-рогами на фоне чёрного солнца из покрытой патиной чёрной бронзы. Они сражаются, но они едины, их длинные тела соединяются в одно под этим чёрным солнцем так, что они образуют перевёрнутую греческую Ω.

Это ли царь Коттий? Он. Кто же еще может говорить так, как царь Коттий? Так, как ты представляешь, что цари должны разговаривать — без всякого страха за то, как их слова могут быть неверно поняты или превратно истолкованы, без всякой оглядки на приличия и законы этикета, сковывающие людей меньшего ранга. Он говорил в этой манере, когда был с Цезарем в его походах. Те, кто был там также, запомнили его благодаря этой манере говорить.

— Что, старый боевой товарищ, они не взяли тебя с собой на мономахию, которая определит следующего царя мира? Это потому, что твой дальний родич, который был эдилом, также был дружен с Цицероном? Или, быть может, ты сам нанес какой-то афронт нынешним капитанам политики? Я слышал, что в нынешний неважный день и час в Риме это хуже, чем нанести оскорбление богам и даже душам предков. То воистину должно было быть немалое оскорбление, вызвавшее немалый гнев, раз тебя решили похоронить заживо в этом болоте, покуда судьба Ойкумены решается в море близ моего дорого Коринфа. Пожалуйста, друг, расскажи мне о своей жизни за последние десятилетия, и о том, как ты пришел к тому, где ты теперь, и к тому, кто ты теперь. Быть может, я смогу помочь твоей беде. Я отправляюсь в дальнее странствие, а это хорошо — поговорить со старыми знакомыми и, может быть, помочь им прежде, чем отдать себя дальней дороге и ее неизвестным богам.

Эта ночь ощущалась тяжёлой и вязкой - как и любая ночь, в которую он входил отмеченным смертной тенью. Двигаться в ней было странно и душно, пить её - почти больно, словно самый воздух не хотел наполнять его лёгких. Квинт не удивился бы, если бы дело так и обстояло, но, тем не менее, это не останавливало его от того, чтобы вдыхать снова и снова. Для поддержания маскировки, но также и потому, что так он чувствовал те крохи жизни, что были ему доступны в этом состоянии. Движения же его, несмотря на все эти ощущения оставались лёгкими и почти игривыми - след того, каким он мог быть, когда был наполнен жизненной силой.

Сейчас они были лёгкими ещё и потому, что Метелл был по настоящему доволен. Несмотря на потуги богов замедлить их продвижение или сбить с пути, он видел грядущее ясно как день, угадывая в каждом вдохе, наполнявшем его, направления, куда стоило им обратить свои поиски. Цецилия, как всегда, награждала отца полным восхищения взглядом, он отвечал ей благодарностью. Только две вещи могли бы сейчас сделать его ночь лучше - кровь и одобрение Коттия. Второго ему предстояло ждать ещё некоторое время. Первое же...

Мужчина развернулся на коне как будто бы продолжая рассматривать лагерь, но теперь его интересовало нечто совсем другое. Кто-то из людей, кто отошёл бы от спасительных костров достаточно далеко, чтобы стать для него добычей. Кто-то, кто не прибыл с ними с запада. Этот лагерь уже умирал... Смерти не станет слишком много, если он позволит себе полное удовольствие. Цецилия, его гордость, как будто бы тоже устремила взгляд в ночь, выискивая что-то своё, а, может быть, стараясь помочь отцу в поиске пропитания.

Она первая и заметила ожидаемую цель.... В интерваллуме иногда бродят не могущие уснуть легионеры, а в безопасных стенах военного лагеря ходить везде парами или группой нет особой надобности или необходимости, пусть и ветер, и близится гроза. В темноте раздавались шлепки от грязи... Воин, только-только сходивший до отхожего места и теперь возвращавшийся через не жилую часть лагеря. Неслышно за спиной человека оказался тот, кто легко мог бы стать его смертью, почти нежно обхватывая свою жертву и запуская клыки в её шею...

Всего через несколько секунд легионер был отпущен, а его рана - зализана. Пусть Метелл и хотел найти кого-то, кто по настоящему бы его насытил, время для этого ещё не пришло... Пропажа воина вызвала бы подозрения. Но этого было достаточно. Пока достаточно.

Царь Коттий.
  – Трибун, к вам гость, – почти одновременно с появлением Коттия прошептал один из писцов, обомлевший от неожиданности, но тем не менее среагировавший на удивление быстро. В отличие от эквита. Квинт хоть и резко оторвался от бумаг, застигнутый врасплох, но на его лице отразилось секундное замешательство, взгляд метнулся к шептавшему писцу, затем обратно к всадникам.
  – А... Аве, Рекс Коттий! Мои извинения, что не заметил вашего приближения, – Элий, будто бы ещё на автомате, быстро, но неловко вскочил: – Ск-колько зим, не ожидал увидеть, Господин Царь... – уже наполовину поднявшись трибун замер на мгновение, пытаясь оправиться от смущения, но быстро взял себя в руки и выпрямился во весь рост. Поначалу лицо его даже потеплело светом узнавания, последовал уважительный кивок: – Рекс Коттий, так это действительно Вы, я не обознался, два десятка лет. Мои извинения, что не встретил как должно, был поглощён учетом припасов, но увидев Вас, я искренне рад что Господин Царь в добром здравии... хотя выглядите Вы немного болезненно... Ваша дорога, должно быть, была долгой.
  А вот от дальнейших вопросов улыбка, только-только проявившаяся на лице трибуна, немедленно сползла, а его лицо стало непроницаемым, на несколько секунд эквит даже отвёл взгляд от Коттия, когда тот поднял опасные темы и высказал прямые обвинения.
  – Рекс Коттий, Вы неплохо осведомлены о делах в Риме... политические манёвры... дело сложное, и не моего ума, но кто бы что ни говорил, я верен Цезарю Октавиану, – Квинт сделал небольшую паузу, осторожно подбирая слова: – Что касается мономахии... – понимающий, пусть и официально-сухой тон лучше витиеватых слов дал понять Коттосу, что Ламия правильно интерпретировал о чём идёт речь: – Моё место здесь, я обеспечиваю безопасность фронтира.
  Лицо Квинта лишь на секунду исказилось, раскрывая то, как воин с усилием подавляет негодование и гнев. Самообладание трибуна было на высоте, и справившись со слабостью духа, он сделал шаг вперёд.
  – Я – военный трибун Квинт Элий Ламия, исполняю прямой приказ моего командующего. Моя жизнь – история верной службы цезарианца, я знаю, что это не пустой звук. И я настоятельно прошу не произносить столь неосмотрительные формулировки о моем местопребывании здесь. На юге решается судьба Рима, но кто-то обязан оставаться в провинциях, – он говорил намеренно с апломбом, чтобы показать римское достоинство слушающим вокруг слугам, после чего указал на большую палатку в боковой части форума, не на преторий, а, по всей видимости, на личное жилое пространство, вместе с тем махнув писцам продолжать работу: – Господин Царь, любое внимание от столь могущественного союзника будет мне честью. Быть может, я могу угостить Вас добрым вином, и предадимся воспоминаниям мы уже в тепле?

Квинт Цецилий Метелл.
  На поиск жертвы Метелл затратил совсем немного времени. Опытному охотнику не составило бы труда разыскать подходящую жертву в угасающем лагере, так и произошло. Мужчина шёл до палатки, но зачем-то безлюдным проходом, вдалеке от костров и людей. Укус был быстрым. С каждой каплей крови до Цецилия доносились обрывки мыслей римлянина, застрявшего на чужбине, вот всплыло воспоминание о вкусе дешевого вина, следом вспыхнуло на коже вампира ощущение тепла походного костра, и всё закончилось. Легионер лишь слабо вздрогнул. Внезапная эйфория настигла его сразу же как только клыки Квинта погрузились в его шею. Несколько секунд и воин осел в глубоком, но очень спокойном сне.