Каликсидский еретик | ходы игроков | The Lost Child

Ордус Малинар Вел Коронассе:
Его Великолепие, Ордус Малинар Вел Коронассе, Избранный Судьбой, Планетарный Губернатор Бараспайна, Наместник Лордов Терры, Король Скалтайна, Сюзерен и Покровитель Юга и Севера, со-Герцог Кефистона Альтис, Герцог Объединенных Земель Терминатора, гранд де сангре, вир иллюстрий и прочая и прочая, тем роковым утром позволил себе непростительное, почти на десять минут задержавшись у ростового окна, глядя на находящуюся под его властью планету и размышляя над фразой, с которой он просыпался каждый день на протяжении вот уже десяти лет... но которая, всего неделю назад приобрела для него совсем другой вкус.
"Решительные действия Избранного помогли в кратчайшие сроки стабилизировать обстановку и восстановить продуктивность до прежнего уровня".

Подобное конечно было совершенно немыслимо. Десятиминутное опоздание для Планетарного Губернатора Бараспайна было равносильно недельному отсутствию для личности меньшего масштаба. Каждое утро Ордуса Малинара Вел Коронассе с момента его Избрания, было подчинено строжайшему распорядку, малейшее отклонение от которого, могло привести к необратимым последствиям как для хайва Скалтайн, так и для планеты в целом.

Ровно в шесть утра по времени благословенной Праматери Человечества Святой Терры, Его Великолепие пробуждался под сладкозвучное пение хора херувимов, которым аккомпанировали музыкальные марионетки подаренные Двору Избранного жрецами Бога-Машины ("Regeat, Imperator", последняя работа легендарного Гурга Партамена в их исполнении звучала так что оценил бы и сам покойный композитор). Затем он откинув полупрозрачный балдахин из парящей ткани, выбирался из кровати (по другому назвать процесс в ходе которого Ордус покидал чрево огромного колосса из бархата, пуха, эндритского дерева и позолоты, служившего ему ложем было нельзя) и шлепая босыми ногами по холодному мраморному полу, направлялся на утреннее омовение, сопровождаемый внимательными и строгими взглядами Бога-Императора и доброй сотни Его Святых изображенных на фресках украшавших стены и потолок. Не позднее чем в пять минут седьмого, покрытое застарелыми шрамами жилистое тело Планетарного Губернатора, принимала в себя фарфоровая ванна наполненная подогретой до идеальной температуры кристально чистой водой, специально для дворца привозимой с агромиров системы Тэфейн – после купания она не пройдет через фильтры, но отправится ниже по уровням прямо так, ведь каждая капля "благословленной Избранным" влаги ценится в Скалтайне куда дороже чем золото. Затем, прекрасные обнаженные служанки с вырезанными языками и зашитыми глазами (никому не позволено видеть лицо Избранного без маски и только членам его семьи и потомкам генетически чистых династий, что веками не покидали Дворец Судеб, дозволено прикасаться к его обнаженной коже) смазывали его тело и волосы душистыми маслами, освященными самим Кардиналом Валкарной, уделяя особое внимание многочисленным шрамам и натирали каждый из его бионических имплантов до зеркального блеска, после чего все ещё обнаженным он отправлялся в следующую комнату, где его уже ждало Ложе Бессмертия и две Фарфоровые Марионетки зачарованные мастерами Биологис с самой Гипокразиской Агломерации.

Анализ медицинских показаний и ежедневная инъекция коктейля из омолаживающих наркотиков и ноотропических стимуляторов занимала ровно час и тридцать минут. Ещё два часа требовалось провести в Малой Капелле, вознося молитвы и славословия Богу-Императору, стоя на коленях перед огромным алтарем сделанным из обломка "Громового Ястреба" принадлежавшему Его Ангелам из ордена Железных Рук. Затем короткая "трапеза" – питательная смесь, с тщательно рассчитанным в соответствии с результатами медицинского анализа содержанием калорий, белков, жиров, углеводов и прочих полезных веществ, вводилась прямо в его тело по позолоченным пищевым трубкам, дабы исключить возможность отравления. После приема пищи, избранный Коллегией Провидцев и санкционированный Сцинтильским Конклавом Инквизиции псайкер, специальными чернилами наносил на его грудь и спину сложную вязь магических рун защищающих его разум и душу от колдовского влияния – высокая честь, которой не удостаивались даже прошлые правители планеты. Ну и после всего этого, ещё полчаса, слуги и куклы будут с соблюдением всех бесконечных и бессмысленных ритуалов облачать его в священные белые мантии Избранного и церемониальные (абсолютно бесполезные в реальном бою, как не устает отмечать каждый раз какая-то часть разума Ордуса) золотые доспехи.

А затем, ему наконец принесут на бархатной подушечке последнюю и самую ненавистную часть его наряда. Маску.

Прикасаться к ней, и уж тем более надевать её на его лицо, нельзя ни незрячим и безъязыким служанкам, ни техноарканным куклам подаренным Бараспайну и его правителям Триединым Богом-Машиной, ни даже посланнику от тех, кого Ордус считает реальными правителями планеты, прячущимися за картами Имперского Таро. Нет, этот сакральный акт подчинения Богу-Императору, каждый Избранный должен вновь и вновь совершать своими собственными руками, каждое утро отказываясь от самого себя, дабы стать беспристрастным инструментом Его Воли.

И лишь после всего этого, Его Великолепию будет дозволено по широким ступеням мраморной лестницы спустится к лифту который увезет его вниз, где его встретят сонм серво-черепов визирей, каждый из которых когда-то принадлежал прошлом правителю планеты, отряд Сестер Битвы ордена "Кровавой Розы" служащих его личными телохранительницами, и древний трон из золота, адамантия и платины, который понесут на своих плечах специально ради этого созданные куклы-сервиторы. Планетарный Губернатор и уж тем более Избранный Судьбой, слишком важен чтобы позволить ему ходить самому.
Как бы ему этого не хотелось.

А затем его ждет безумная и бессмысленная кавалькада из торжественных приемов, заседаний в синклите и консистории, нескончаемых прошений и челобитных, событий планетарного масштаба которые ему нужно почтить своим присутствием, документов которые требуется утвердить его печатью, указов которых надо заверить его подписью, важных гостей которых должно удостоить аудиенции и ещё сотен и сотен пустых и ненужных церемоний, удушающих и давящих ритуалов и прочей чепухи, единственный смысл которой состоит в том, чтобы скрыть полную беспомощность "правителя планеты" и представить его в глазах толпы кем-то отличным от того чем он являлся на самом деле. Куклой в золотой маске, не более свободной чем любая из тысяч марионеток Бараспайна.

Избранный Судьбой правил планетой в том же смысле в котором рулевой правит судном проходящим сквозь злейший шторм – любой неверный поворот грозил немедленной смертью и дабы избежать её, требовалось с чрезвычайной осторожностью лавировать между бушующими волнами и яростными течениями интересов десятка если не сотни различных фракций, оставаясь на плаву только до тех пор пока ты успеваешь угадывать единственный правильный курс. Предоставь ему кто такую возможность – и Его Великолепие без всяких сомнений отказался бы от всей своей "власти" ради того чтобы вернутся обратно на фронт, ведь по крайней мере, когда он служил в Штормовых Гусарах у него был только один командир. Сейчас же... Ордус давно потерял счет количеству ошейников стягивающих его шею. Арбитры. Администратум. Инквизиция. Министорум. Адептус Механикус. Князи Севера. Герцоги Юга. Вольные торговцы. "Клубы". Коллегия Предсказателей. Великие Дома Каликсиды. Сцинтильские дворяне. Губернатор сектора, всесильный Мариус Хакс. Власти суб-сектора Адрантис... и ещё десятки и десятки других сил, каждая из которых тянула поводок в свою сторону, заставляя ошейники нестерпимо давить на горло, передавливая трахею. Какая злая ирония – что толку если в твоих покоях самый чистый воздух во всем хайве, если ты все равно не можешь дышать?

Впрочем... впрочем как он узнал неделю назад, даже среди этого безумного паноптикума, было по крайней мере одно место в Шпиле Избранного, где он ещё мог позволить себе вдохнуть полной грудью.

Сложно было в полной мере сформулировать чем именно его привлекла эта девица. Дело не могло быть только в доступности и в отсутствии выбора – Дворец Судеб был полон выведенных поколениями селекции генетически идеальных служанок, со внешностью на любой вкус, каждая из которых была бы счастлива исполнить любой его приказ, если он того пожелает (и столь же покорных, податливых и генетически чистых юношей, на случай если он решит поэкспериментировать). При таком разнообразии, зачем было обращать внимание на серую мышку, чья генетическая линия поколениями трудилась в дворцовом архиве, собирая информацию о прошлых правителях планеты и записывая для грядущих Избранных его собственные славные деяния? Нет, дело было не только в доступности. Напротив.

Дело было в запретности. Дело было в её серых глазах – ведь из всех потомственных слуг Избранных, только архивистам работающим с текстами было позволено сохранить зрение. В том как они расширились от страха – не из-за того что его правая рука сжимала её хрупкое горло, на котором отчетливо выступила испуганно пульсирующая голубая жилка, а от того что его левая рука медленно стягивала ненавистную маску, а его прямой приказ запрещал ей отвернуться или закрыть лицо ладонями.

Дело было в этой проклятой фразе, которую она переписывала из одного пыльного фолианта в другой (повторение одного и того же, изо дня в день нескончаемое, бессмысленное и бесполезное повторение одного и того же...), когда он впервые увидел её в тот день в архиве.
"Решительные действия Избранного помогли в кратчайшие сроки стабилизировать обстановку и восстановить продуктивность до прежнего уровня"

Ложь, от начала до конца разумеется. Столь характерная для Империума и Администратума смесь сухого и бездушного канцелярита и пустой, но трескучей бравады, за которой скрывались смерти сотен тысяч. Фальшивая, липкая лесть, неуклюже драпирующая неприглядный факт – несмотря на все его сомнения и колебания в тот день, именно он, он, а не те, чьи руки тянули его за ошейник, принуждая его к решению, останется ответственным за эти смерти – а значит и тем кто понесет наказание, в случае если кому-то кто стоит выше него, в будущем покажется что это действие не соответствовало интересам Человечества. Оставленный в вечности символ того, что он не имеет контроля не только над своим настоящим, но и над своим прошлым. Что Ордуса Малинара Вел Коронассе уже не осталось – лишь Избранный Судьбой. Носитель Воли Бога-Императора, в безликой золотой маске. Решительно и в кратчайшие сроки выполняющий все что ему прикажут.

Но в тот день... в тот день именно он отдавал приказы. Он контролировал ситуацию. Он обладал властью. Он чувствовал это, чувствовал свою власть, когда прижимал её хрупкое, тщедушное тело к стене, когда он срывал с нее одежду, когда скинув наконец ненавистную маску он заглянул в её широко распахнутые глаза, упиваясь её страхом, беспомощностью и бессилием. Настоящую власть, а не пустой театр, в котором он играл роль главной марионетки. Подумать только, за годы прошедшие с тех пор, как на него выпал этот трижды проклятый всеми демонами варпа жребий, он почти забыл какого это – обладать настоящей властью над кем-то. Почти позволил им сломить его и действительно превратить его в послушную куклу, которую дергают за ниточки, заставляя танцевать то для одного, то для другого хозяина. Почти позволил себе исчезнуть.
Но в тот день... в тот день решительные действия Избранного помогли в кратчайшие сроки стабилизировать обстановку.

Его Великолепие улыбнулся своим мыслям под маской, не отрывая взгляда от огней хайва за окном, несмотря на то что с каждой секундой последствия его промедления становились все более катастрофическими. Ему пришло в голову, что возможно он перенесет сегодняшнюю аудиенцию с послом от губернатора суб-сектора на завтра. Да, прямо так без предупреждения и десятка идиотских ритуалов которых требовали от него этикет и церемониал. Эгиан Цестелль конечно будет возмущен, но наверняка спишет действия марионетки на команду другого хозяина. Наверняка его посланник, забыв о первоначальной цели визита, попытается выяснить чьи именно приказы он выполняет, появился ли за столом новый игрок или кто-то из старых партнеров решил неожиданно повысить ставки? Можно не сомневаться, что завтра его будет ждать очень тяжелый разговор.
Однако это будет завтра.

А сегодня он снова посетит дворцовый архив.

Элисс Серафина Крин Вел Коронассе.
Каталинскую Мальвазию, самое редкое и дорогое из знаменитых куаддиских вин, каждая бутылка которого стоила целого состояния (причем не только в презренных тронах, но и в куда более значимом для птиц её полета политическом капитале), полагалось пить маленькими осторожными глоточками из высоких бокалов, согревая благородный напиток в руке и наслаждаясь изысканным ароматом. Пить Мальвазию из горла, залпом, пытаясь не почувствовать вкус, а как можно скорее опьянеть, словно "каликсидская амброзия" была даже не амасеком, а перегнанным из технического спирта дешевым пойлом, с помощью которого измученные тяжелым трудом обитатели мануфакторумов самых нижних уровней хайва пытаются справится с убивающей монотонностью своих будней, было не просто грубейшим нарушением этикета, но и преступлением против хорошего вкуса. В исполнении же Эллис Серафины Крин Вел Коронассе Леди Бараспайн, элегантной, чопорной, аристократически бледной и всегда безупречно собранной супруги Избранного Судьбой, а также дочери богатейшего и вероятно могущественнейшего Великого Дома Каликсиды, это действо выглядело не только преступно, но до смешного нелепо и даже абсурдно.

Однако Эллис Серафина сейчас отнюдь не была уверена что поселившаяся в ростовом зеркале напротив нее, одетая в откровенно и бесстыдно распахнутый коротенький халатик из парящей ткани, простоволосая незнакомка с потеками туши на лице, имеет к благородной леди Крин хоть какое-то отношение, кроме весьма отдаленного внешнего сходства. Достаточно было только посмотреть на огромный ростовой потрет на ближайшей стене, на котором была нарисована леди Крин рядом с супругом, чтобы стало ясно что эта величественная, грозная, невозмутимо спокойная, облаченная в одежды приличествующие особе её ранга в полном соответствии с официальным церемониалом и окруженная аурой власти и достоинства женщина и нелепая девица из зеркала никак не могли быть одним и тем же человеком.

Вот только изображенная на потрете леди сегодня куда-то пропала, а особа из зеркала наотрез отказывалась сознаваться где её можно найти.

–Мне... нам это дорого обойдется, но южане не допустят чтобы я потерял перстень и маску. Не так много осталось тех, кто мог бы "сохранять нейтралитет" и если мое место займет фигура за которой не будет стоять кровь рода Вел Коронассе и финансовые интересы дома Крин, северные князья получат власть над планетой быстрее, чем ты успеешь произнести "Барсапин". Если Орден договорится с Кардиналом, то...
Виноватый, потерянный голос, сейчас исполнявший ведущую партию в непривычной для него роли просителя и молельщика, доносился до леди Крин словно из Сегментума Солар, а не от массивного супружеского ложа стоявшего у нее за спиной, на краю которого обхватив голову руками и опустив взгляд в пол, сидел её муж и отец двоих её детей. Мужчина которого за всю свою жизнь она видела немногим более десяти раз. Мужчина, о котором она как выяснилось не знала практически ничего.
– Нас помолвили ещё до того, как ты стал... стал "Избранным" верно? – Задумчиво протянула Элисс, даже не утруждаясь тем, чтобы повернуть голову к супругу, вместо этого продолжая с интересом изучать странную незнакомку в несуразном наряде, обитавшую в зеркале. Это разумеется тоже было неправильно и абсурдно. Сейчас она должна была внимательно выслушать все что он готов ей рассказать, а затем вытащить из него все что он сказать не готов. Составить подробную и спланированную стратегию последующих действий. Сделать все возможное для решения этой проблемы, с максимальной деликатностью и в кратчайшие сроки.
Но вместо этого она продолжала смотреться в зеркало, думая о том, сможет ли она найти того сцинтильского художника, который писал их потрет и заказать ему новый. Пусть изобразит их такими какие они сейчас. А затем... затем она повесит этот портрет не в спальне, а прямо в Тронном Зале!
Женщина в зеркале криво ухмыльнулась этой мысли и со звоном от которого зеркало обиженно задрожало, чокнулась с леди Крин, прежде чем вновь приложится к бутылке.

– Леди Крин... – Вновь непривычно робкий голос супруга за спиной. О чем же она говорила? Ах, да...
– Я помню, как дядя сиял словно начищенная монета, когда оказалось что его сделка оказалась ещё лучше чем он думал и он выдает племянницу не просто за главу влиятельного рода, но за целого Планетарного Губернатора. Знал бы он, каких расходов это ему будет стоить в будущем...
– Леди Крин... я действительно не думаю что сейчас у нас есть время для ностальгии...
– Это забавно верно? – Перебила его супруга, возвышая голос, но так и не поворачивая головы в его сторону – Единственная возможность для нас поговорить с глазу на глаз, это заявить что мы собираемся переспать друг с другом. Что разумеется должно быть оговорено заранее и заверено с соблюдением всех церемоний, да...но по крайней мере... по крайней мере в собственной спальне мы пока ещё свободны от своры твоих покойных предшественников и их серво-черепа не будут летать над кроватью, раздавая тебе советы о том, как отыметь жену в соответствии с древними традициями планеты и Волей Бога-Императора!
Ещё один негромкий смешок. Женщина в зеркале не улыбается в ответ – лишь печально качает головой. Она поднимает руку, чтобы прикоснуться к прижатой к зеркалу ладони леди Крин. Её ладонь холодная и твердая на ощупь.
– Какой бы плохой не была жизнь у скота ниже, здесь они все же куда свободнее нас, ты не находишь?
– Элисс, пожалуйста...
– Конечно Орден решит вопрос с Кардиналом – Женщина в зеркале картинно закатывает глаза, брезгливо скривив губы. Ей не хочется говорить об фамулках, кардиналах и сокровищах семьи Крин. Ей хочется предложить мужу идею нового портрета и посмотреть на выражение его лица.
– Орден разрешит проблему с Валкарной, Дом Крин расплатится по твоим счетам, а я буду улыбаясь повторять эту абсурдную ложь про твоих "родственников с Перефирии" и приму этого щенка в свой дом и свою родословную, раз уж по каким-то причинам от него нельзя избавиться. Но...
– Элисс... – Тяжелый и усталый вздох – впрочем даже усталость не скрывает ноток страха. Он услышал раздражение в её голосе и разумеется решил что именно необходимость сохранить бастарду жизнь, сильнее всего оскорбляет её, а значит и Великий Дом Крин. В принципе правильно – во всяком случае именно это должно было сильнее всего оскорбить особу на портрете. Наверняка она будет вне себя, когда она наконец вернется.
Если вернется.

– Эллис, прошу тебя... это мой ребенок. Любой анализ подтвердит генетическое родство. Убийство дворянина крови, тем более члена собственной семьи это уже не скандал, а преступление. У "Банкиров Друза", глубокие карманы, но во всей Каликсиде не найдется достаточно тронов чтобы подкупить Адептус Арбитес. Я сделаю все возможное, чтобы он или она никогда не получили наследства и не стали угрозой для...
– Почему, Ордус? – На этот раз она все таки поворачивается, причем так резко, что зажатая лишь тремя пальцами бутылка едва не вылетает из её ладони, расплескивая драгоценное содержимое по полу. Холодные серые глаза пристально смотрят на Избранного Судьбой сверху вниз. Но не с презрением, не с высокомерием или разочарованием – чувствами которые должна была испытывать сейчас женщина с портрета.
С любопытством. Искренним любопытством
– Просто ответь мне... почему? Почему ты это сделал? Почему ты позволил этому зайти так далеко? Прости, но я не поверю, что ты столь глуп чтобы заметить это так поздно... чтобы не понять к чему это приведет... чтобы не остановить это задолго до того, как риск стал слишком велик. Так скажи мне, mon mari... почему? Чего ты хотел?
– Я... – Его Великолепие открыл рот, несомненно собираясь выдать ей какую-то заранее продуманную убедительную и выгодную для них обоих ложь, должную легко, словно недостающий кусок паззла встроится в мозаику других удобных для всех партий фальшивок и обманов, из которых и состоял их брак, но встретившись с ней взглядом неожиданно оборвал себя на полуслове. А затем произнес, устало проведя рукой по лицу, словно пытаясь стянуть невидимую маску.
– Святая Терра... Эллис... ты знаешь почему. Я хотел... я хотел сделать что-то по собственной воле. Хотя бы ещё один раз.

Прислонившись спиной к зеркалу, она делает ещё один щедрый глоток, вновь мельком бросив взгляд на потрет висящий между ней и мужем, прежде чем со вздохом прикрыть глаза. Пытаясь отвлечься от женщины в зеркале и вновь представить себя той кто на портрете.

Корсет нестерпимо стягивает грудь. Стальная паутина кринолина мешает двигаться. Удушающий запах парфюма забивает ноздри. Воротник натирает шею. Шипастая корона давит на голову, в чем ей немало помогает сложная прическа, на укладку которой куклам и слугам приходится тратить минимум час каждый день. Ещё несколько часов занимают все остальные омолаживающие и косметические процедуры, без которых она не может даже уединится со своим супругом – не то что выполнять свои обязанности супруги правителя на торжественных приемах, баллах, пиршествах, представлениях, званых вечерах и прочих бессмысленных, но абсолютно необходимых церемониальных спектаклях, что заставляют вертеться, цепляясь друг за друга шестеренки планетарной и секторальной политики и управляют каждым днем её жизни, с того самого момента как она появилась на свет.

Новый глоток Мальвазии. Драгоценное вино, которому поэты и романтики Каликсиды приписывают "вкус сладких грез", пахнет свежей кровью, пролившейся на стоптанный песок гладиаторской арены.

" – Моя леди, я не понимаю вашего возмущения! Как победительница ужасного и кровожадного чудовища, ваш рыцарь заслужила право на поцелуй от принцессы!
– Петра... нет... стой... хватит! Прекрати! Ты с ума сошла?! Я стерпела твою дурацкую выходку с "гладиаторскими боями"...
– Стерпела? Элли, ты была от нее в восторге! Я видела какими глазами ты на меня смотрела, когда я обезглавила этого огрина!
– ...но это уже слишком! Я помолвлена! Ты замужем! Мы не можем дальше продолжать... это! Чем бы это не было!
– Элли... Элли... я понимаю! Я понимаю. Поэтому я и пригласила тебя на Куаддис. На Кровавом Карнавале нет лиц и титулов – только роли и маски. В Час Черной Звезды, ты не леди Крин, а я не леди Цестелль... и уж точно не леди Валкарна! Мы те, кем мы хотим быть! Сегодня... здесь... сейчас... мы те, кем мы хотим быть!"

Перины кровати прогибаются под весом ещё одного тела. Покатый бок полупустой бутылки "Мальвазии" касается колена правителя Бараспайна, приглашая того разделить драгоценный напиток с супругой.
– Да. Да, ты прав. Я знаю.

Раннее Детство (С рождения и до пяти лет):
Как и следовало ожидать от полного собрания поучений, наставлений и размышлений величайшего Святого Каликсиды, содержащего в себе как десятилетия его жизненного опыта, так и откровения явленные ему после смерти, "Катехизис Святого Друза", был огромной и тяжелой книгой, объемом более чем в пятисот страниц из крепкого пергамента. Даже для того чтобы открыть этот талмуд требовалось приложить определенные усилия (особенно если тебе всего пять лет и твои руки ещё не успели привыкнуть к тяжелому труду). Удерживать его на вытянутых руках, на протяжении более чем одной минуты, неподвижно застыв с идеально ровной спиной и высоко поднятой головой, кажется и вовсе невозможным.
Слово "невозможно" однако начисто отсутствует в лексиконе Сестры-Воспитательницы Аурелии – и она делала все от нее зависящее чтобы это слово исчезло из твоего.

Шелестящий шорох за спиной – ткань рясы трущаяся о пергамент печатей чистоты. Несмотря на то, что за тобой уже наблюдает деловито кружащий над твоей головой серво-череп, с механической точностью отслеживающий каждое движение, Сестра-Воспитательница как всегда, уже на второй минуте решает проверить твои успехи лично. И как всегда, стоит ей только подняться со своего неудобного железного стула и подойди к тебе, как и без того нестерпимо тяжелая книга прибавляет в весе как минимум вдвое.
Когда же её холодные длинные пальцы касаются твоей шеи, заставляя волосы на ней встать дыбом, тебе требуется почти нечеловеческое усилие воли для того чтобы не вздрогнуть.
– Осанка – Голос сестры звучит тихо, мягко и почти ласково. Приторная сладость, которой плотоядные растения диких миров приманивают к себе ничего не подозревающих насекомых, чтобы затем сожрать их заживо. От запахов фимиама и антисептика, которые всегда её окружают, нестерпимо свербит в носу.
– Помни об осанке, моя овечка. Ты не можешь надеяться загладить свой грех перед Императором и кровью твоего рода, если ты не можешь даже стоять правильно. Держи спину ровно
– Я пытаюсь! – Слова вырываются из горла словно против воли, словно пытайся ты удерживать ещё и их вес, вместе с весом книги, это сломало бы тебя пополам.
– Не пытайся, овечка – Свистящий шепот щекочет твое ухо, пока обманчиво тонкие пальцы стальными тисками сдавливают твое плечо.
– Делай.

Сестра Аурелия помимо тебя обучает и твоих сестру и брата, но "овечкой" или "ягненком" она называет только одного из отпрысков Избранного Судьбой. Ты конечно никогда в жизни не встречал животного скрывающегося за этим словом, но ты уже знаешь что оно очень часто появляется в священных текстах – как метафора старше самого Империума Человечества. Потерянная овца. Заблудшая овца.
В святых книгах так называют падшие души. Грешников. Тех кто лишен Его Света и блуждает во тьме.

Ты узнал истину о своем происхождении, когда тебе исполнилось всего четыре, ещё до того, как ты в полной мере смог бы её понять. Но понимания от тебя и не требовалось. Тебе нужно было прочувствовать её. Позволить ей проникнуть под твою кожу, заразить твою кровь, поселится в твоих костях и отравить твою душу. Позволить ей стать частью тебя. Стержнем, вокруг которого будет строится вся твоя дальнейшая жизнь.

Ты был рожден во грехе. Само твое существование, это преступление перед ликом Бога-Императора и древней кровью текущей в твоих жилах, что теперь смешалась с презренной кровью искусительницы-простолюдинки посмевшей желать большего чем она была достойна. Твоя биологическая мать расплатилась за свое преступление смертью. Но ты? Ты будешь расплачиваться за него своей жизнью. Жизнью проведенной в служении, жертвенности и молчании, пока через покорность и верность, ты не расплатишься перед своим отцом и Империумом Человечества за то что они позволили тебе существовать. До тех пор твое наследство это не имя Вел Коронассе которое ты получил незаслуженно и вероломно. Твое наследство это стыд. Грех. Бесчестие.
Ты не заслуживаешь жизни. И до конца твоих дней, ты будешь стараться её заслужить.

В глазах общества ты "двоюродный племянник" Ордуса Малинара, принятый в семью Избранного Императором, после того как твои родители "трагически погибли в катастрофе на орбите". Ты живешь в роскоши и блеске на вершине Шпиля Избранного, ты учишься вместе с сыном и дочерью Планетарного Губернатора, и на тех официальных приемах, на которых выгодно представлять всех членов семьи, ты с застывшей на лице улыбкой будешь стоять подле своего отца или подле своей приемной матери. Но за закрытыми дверями все иначе. Твоя комната столь же просторна и комфортна как и комнаты твоих родственников, но в ней нет ничего от тебя. Ничего лишнего. Тебе не прислуживают слуги из семей служащих во Дворце Судеб (по правде говоря они сторонятся тебя как прокаженного), а куклы и марионетки что ухаживают за тобой, начисто лишены даже намеков на человечность. Ты ешь за одним столом за своей семьей, но между тобой и остальными всегда находится пустое пространство и никто из них (кроме твоей сестры, но о ней позже) словно даже не замечает что ты существуешь. Твоим воспитанием занимается не твоя мачеха – холодная и далекая фигура, столь же отстраненная от тебя как твой отец, и даже не нанятые ею учителя, слуги и няни, которые занимаются твоими единокровными сестрой и братом. Нет, ты предоставлен безжалостной "заботе" Сестры-Воспитательницы Аурелии из Ордена Священной Монеты – одного из Орденов сестер-фамулок, тесно связанных с Великим Домом Крин. Эта закутанная в черную рясу, резко контрастирующую с её бледной кожей, красивая какой-то жуткой, опасной красотой, сороритка – единственная мать которую ты когда-либо знал.

Резкий щелчок по самому кончику носа, заставляет тебя не сдержавшись вскрикнуть от острой боли. Книга покачнувшись с грохотом падает на каменный пол. Твои глаза против твоей воли наполняются слезами.
Плохо. Слезы означают что наказание будет тяжелее.
– Моя бедная овечка... – Выпрямившаяся во весь рост Аурелия с притворной жалостью смотрит на тебя сверху вниз, прежде чем перевести взгляд на стоящую на столе черную свечу, не прогоревшую даже на треть.
Ты должен держать книгу на вытянутых руках до тех пор пока она не прогорит до конца.
Тебе ещё никогда не удавалось продержаться даже до того как она прогорит до половины.

– Почему ты заставляешь меня это делать, моя овечка?
В отличие от жалости, разочарование в глазах сестры Аурелии не фальшивое. Этот ледяной презрительный взгляд, ты порой видишь в своих кошмарах – и когда ты просыпаешься в холодном поту, ты стараешься взять под контроль свое учащенное дыхание, потому что один из Её серво-черепов следит за тобой даже когда ты спишь.
– Почему ты не можешь быть лучше?
Новый шорох за твоей спиной заставляет тебя вздрогнуть, но ты не поворачиваешь голову. Ты знаешь что за этим последует. Вместо этого ты зажмуриваешь глаза, но все равно представляешь как она с расчетливой, издевательской неторопливостью подходит к стоящему у стены тонкому стальному пруту. Представляешь как пальцы Сестры-Воспитательницы с нежностью, которую она почти никогда не проявляет по отношению к тебе, осторожно поглаживают отполированную прикосновениями гладкую рукоять из человеческой кости, украшенную надписью на Высоком Готике. Ты ещё только учишься читать, но уже знаешь её значение.
"Молитва очищает душу, но боль очищает тело".

– Снимай верхнюю одежду. На колени у алтаря – Ты подчиняешься быстрее чем успеваешь понять что ты делаешь. Ты уже знаешь чего стоит упрямство. Холодный шершавый камень больно скребет колени, словно служа прелюдией к тому, что тебя скоро ждет. Хлесткий, резкий щелчок, с которым стальной прут рассекает воздух, заставляет тебя вздрогнуть ещё раз. Ты не поворачиваешь голову, но ты знаешь что твой страх вызывает у нее довольную улыбку.
– Скажи мне кто ты, овечка?
– Я ошибка, которую нужно исправить – Заученные слова, намертво въевшиеся в память, оставляя там шрамы не хуже тех, что порка оставила на твоей спине, медленно, тяжело падают у тебя изо рта. Ты повторяешь их каждый день перед утренней молитвой Императору и каждую ночь перед тем как лечь спать. Иногда ты бормочешь их сквозь дрожь и слезы, иногда ты запинаешься и в панике забываешь слова, иногда тебе просто не удается договорить фразу до конца, прежде чем твое горло сдавливают рыдания, но в конце концов ты всегда проговариваешь их до конца. Сестра-Воспитательница следит за этим. И с каждым разом это становится немножко легче. Кажется что от постоянного употребления они уже давно затерлись и потеряли всякий смысл и значение (если вообще когда-либо его имели), но тебе не нужно их понимать. Тебе нужно их чувствовать.
И ты чувствуешь.

Ты чувствуешь их в собственных костях, ты слышишь как они шевелятся у тебя под кожей и отравляют твою кровь. Ты повторяешь их в своей голове всякий раз когда ты смотришь в зеркало. Иногда ты просыпаешься и ловишь себя на том, что повторял их во сне.
– Я секрет, о котором никто не должен узнать. Я грех обретший плоть. Я вырванная страница истории. Я преступник, оскверняющий воздух своим дыханием. Я не заслуживаю прощения, но могу лишь молить о нем Императора – моего Отца и Защитника.
– Хорошо. Ты помнишь кто ты, моя овечка – Приторная сладость возвращается в голос Сестры-Воспитательницы – теперь он вновь звучит почти ласково, почти мурлыкающе – Я горжусь тобой.
А затем первый удар раздирает обнаженную кожу на твоей спине.

Экзекуция длится недолго – сестра Аурелия виртуозно владеет Жезлом Наказания (ты видел как она разрезает одежду, не касаясь при этом кожи под ней) и умеет дозировать боль, но ты слишком мал для того чтобы выдержать даже самую "щадящую" порку слишком долго. В будущем это изменится. Взросление означает больше боли, больше испытаний, больше наказаний. Жизнь – это кузница, в которой люди проходят сквозь нестерпимый жар, лишь для того чтобы обнаружить себя на наковальне под ударами молота, придающего им угодную Ему форму. Материал из которого сделан ты увы хуже прочих – прочная сталь древней крови, испорчена вредными примесями, делающими металл более хрупким, менее пластичным и сложным для работы. Но к счастью для тебя, Сестра-Воспитательница хороший кузнец. Помимо порки она всегда готова использовать голод. Изоляцию. Усталость. Дискомфорт. В Империуме нет лучших воспитателей, чем аббаты и аббатисы Схолы Прогениум, и в свое время сестра Аурелия была очень внимательной ученицей.

И главное – как и всякий настоящий мастер, она действительно любит свое дело.

Из всех вещей которые тебя окружают, единственная что принадлежит тебе, а не другим – маленькая аквилла на серебряной цепочке на твоей шее. Её подарок на День Святых. Тогда, после утренней молитвы, она повернулась к тебе и опустившись на колени, повесила его тебе на шею. Худые пальцы, с фальшивой ласковостью скользнули по твоей щеке... а затем жестко стиснули тебя за подбородок, заставляя задрать голову вверх, пока она поднималась на ноги, нависнув над тобой как гигантская хищная птица. В дрожащем свете свечей, она почему-то показалась тебе даже не высокой, но просто огромной – монохромная фигура словно заполнила собой всю комнату, задевая головой потолок и вытесняя из мира любые краски, кроме черной и белой.
– Ты не заслуживаешь любви, моя овечка. Я хочу чтобы ты понял это сейчас, потому что нет ничего более жалкого и ничтожного, чем глупец убивающий свои душу и разум ложью несбыточных надежд. Ты не заслуживаешь любви и возможно не заслуживаешь и прощения. Но я люблю тебя. И все что я делаю – я делаю потому что я люблю тебя, моя потерянная овечка. Я исправлю тебя. Я сломаю тебя и соберу заново. Лучше. Чище. Правильнее. Я выжгу твой грех, твой позор и твою слабость. Потому что это и есть любовь.
Наклонившись вниз, она неожиданно целует тебя в лоб. На этот раз без притворной нежности, а холодно и сухо. Словно ставя печать чистоты на пергаментном свитке.

Вымоченная в воде губка мягко и бережно касается твоей спины протирая кровь. Жесткий металл сурового ложа Сестры-Воспитательницы приятно холодит голую кожу груди. Негромкий щелчок открывающейся крышки, заставляет тебя снова вздрогнуть, но вместо нового удара, ладонь твоей мучительницы зачерпнув целебную мазь из открытой баночки умелыми движениями втирает её в твое тело. Спину щиплет и жжет, но ты знаешь что это хорошая боль. Она означает что на сегодня наказание закончено.
– Шшш, все хорошо, моя овечка. Не бойся боли. Боль, это слабость покидающая тело. Иллюзия вызванная страхом. Твоя душа сильнее твоего тела, дитя – Узкая ладонь ласково треплет тебя по волосам, а затем опускается ниже, чтобы вытереть твои слезы. Горячий шепот щекочет ухо.
– Споешь со мной?

Один из немногих вопросов сестры Аурелии, не требующих немедленного ответа. И только на этот вопрос ответ может быть таким каким хочется тебе, а не таким каким он ДОЛЖЕН БЫТЬ. Единственная свобода что у тебя есть. Ты можешь ответить нет. Ты можешь отказаться. Ты можешь даже промолчать. За отказом не последует наказания или осуждения. Не последует новой боли.
Но она улыбается если ты соглашаешься.
– Hush, my lost child and don't cry in vain...
– The Emperor sees you and blesses your pain...

Кажется ты впервые услышал эту песню год назад. Тогда ты ещё не был столь... хорошо обучен, а потому когда тебе приснился тот странный кошмар
Черное солнце. Черное солнце восходящее в небе над планетой, которая никогда не знала восходов
ты проснулся с пронзительным криком и выбежал из комнаты, вместо того чтобы стиснув зубы и контролируя дыхание мужественно преодолеть страх, как тебе полагалось. В будущем за такое будет ждать наказание. Но тогда, Сестра-Воспитательница взяла тебя на руки, уложила в постель, подоткнув одеяло и пела эту колыбельную, гладя тебя по голове пока ты не уснул. Ты помнишь как она обещала что защитит тебя от любых чудовищ прячущихся под твоими закрытыми веками.
В это несложно было поверить. Уже тогда ты не знал чудовища, которое было страшнее Её.
– He always with you, when darkness is near.
– So hush, my lost child, know no fear.

Позже ты узнал, что эта старая колыбельная которую пели в её Схоле. Не всегда – лишь после особенно тяжелых тренировок и особенно жестоких наказаний. Когда боль становилась нестерпимой, но слезы оставались под запретом. Одно маленькое проявление жалости, проявление внимания и заботы, которое воспитательницы позволяли себе к воспитанницам.
Твой брат, твоя сестра и твоя приемная мать знали мелодию – Аурелия порой мурлыкала её себе под нос, отсчитывая щелчками четок куплеты, ожидая вас на одном из её занятий или черным призраком скользя по коридорам. Но слова – слова были только для тебя. Слова, это ваш секрет. Твой и Её.
– No mother, no father, no home, and no love
– He judges your sins, as He watches from above
– The fire that burns you, is gift that He gave
– So hush, my lost child. And be brave.

Возможно было бы проще, если бы боль была константой. Если бы наказание стало бы каждодневным фактом жизни, таким же каким была унизительная декларация собственной греховности. Если бы все, что тебя окружало это боль и страх. Тогда наверное к этому можно было бы привыкнуть. Можно было бы смириться.
Но иногда у тебя получается. Или по крайней мере тебе так кажется.

Иногда... иногда целый день проходит без наказания. Без боли. Без презрительного разочарования в глазах Сестры-Воспитательницы. Иногда... может быть когда тебе везет, может быть когда ты очень и очень стараешься, может быть когда Бог-Император про которого Она все время говорит, решает тебя пожалеть, день проходит... хорошо. Теплая улыбка, вместо ледяного презрения. Её рука, мягко гладящая твои волосы. Резкий взгляд, который она бросила на Искандера, заставивший его замолчать на полуслове, прежде чем он назвал тебя "бастардом". Забота с которой она обработала и перевязала твои ссадины и царапины, когда гуляя по узкой аллее Большого Сада, ты споткнулся и упал прямо на шипастую живую изгородь. Вопрос, встреченный доброжелательным кивком, а не недовольной гримасой. Похвала, лишенная издевательской приторности и фальши.
Иногда целый день у тебя получается быть хорошим.

Но затем все начинается снова. Холодное безразличие твоей семьи. Осязаемый страх исходящий от дворцовых слуг, избегающих тебя словно не желая запачкаться. Бездушные механические куклы, не говорящие с тобой и не слушающиеся твоих команд. И методичная жестокость от единственной обитательницы Дворца Судеб, которой кажется есть до тебя дело – единственное что отделяет тебя от полного одиночества.
Единственное... не считая Киры.

– Вот!
Возвышающаяся на протянутом тебе Фарфоровой Марионеткой золотом подносе, цитадель из коржей, шоколада, взбитых сливок, карамели, северного нектара и ещё варп знает чего ещё, пахнет вкуснее всего, что ты когда либо нюхал в своей жизни, разом перебивая исходящим от нее ароматом, не только все запахи сада, но кажется даже и все его звуки – словно даже специально отобранные со всех концов Каликсиды певчие птички, потрясенно замолкают, шокированные если не красотой, то как минимум масштабами этого шедевра кулинарной архитектуры. Да что там птицы – даже фонтан за твоей спиной казалось начал журчать тише, отступая на задний план перед натиском стремительно заполнившего собой все пространство ТОРТА.
Прошло не меньше полминуты, прежде чем у тебя получилось заметить выглядывающую из-за этого кондитерского чудовища обеспокоенную физиономию Арабеллы.

Это был второй подарок, который ты когда-либо получал в своей жизни. На этот раз не на день Святых, а на свой день рождения. Который разумеется ты праздновать был не должен, а должен был в худшем случае проводить в мыслях о том, как именно ты будешь расплачиваться за возмутительное преступление которое ты совершил пять лет назад, а в лучшем – игнорировать вообще, потому что этим мыслям и так должен был быть посвящен каждый день твоей жизни.

Но размышлять о таких вещах вполне можно и в Большом Северном Саду, сидя на изящной скамейке рядом с благоухающими кустами ретских роз, глядя на сияющую бесконечность далеких звезд над головой и слушая мерное журчание мраморного фонтана. Особенно, если именно сюда заговорщицки подмигивая тебя пригласила старшая сестра, догнав в коридоре, после очередного совместного урока.
– Я не знала что именно тебе понравится, поэтому я попросила поваров сделать торт со всеми вкусами и... ну и... они сделали, вот! – Торопливо тараторила между тем юная леди Крин, не дожидаясь пока ты придешь в себя от шока – Но если ты не съешь сам, я тебе помогу! Только не отказывайся пожалуйста! Я поставила целых пять маринет... пять ма-ри-о-не-ток у каждой дорожки к фонтану, и если кто-то из них увидит маму, Искандера, Сестру-Воспитательницу или ещё кого-то, она нам сразу скажет, вот! Давай, тут правда все вкусы – если не хочешь один кусок, просто возьми другой!

Леди Арабелла Киркея Крин Вел Коронассе. Или Кира, как она просит называть себя сама. Твоя старшая (хотя вас и разделяет всего год) сестра по отцу. Если твой брат Искандер, старше тебя на целых пять лет и также холоден и отстранен по отношению к тебе как и его мать, то леди Арабелла... по каким-то причинам, во всем огромном комплексе Дворца Судеб, да наверное даже во всем Шпиле Избранного, только Кира относится к тебе иначе, чем все остальные. Она никогда не делает вид что тебя не существует, во время совместных трапез или торжественных приемов. Не обходит стороной твои покои. Не говорит тебе что ты недостоин своего места в семье, что тебе надо прятаться или стыдиться, или презирать себя или искупить свой грех. Когда она рядом, даже Сестра-Воспитательница старается не быть слишком строгой к тебе – потому что "леди Арабелла" всегда рада взять на себя вину за любые твои проступки, реальные и мнимые и понести наказание если не за тебя, то хотя бы вместе с тобой – и поскольку поднять руку на законную дочь Планетарного Губернатора из числа потомков Великого Дома Крин, это куда серьезнее чем выпороть рожденного во грехе бастарда, сестре Аурелии приходится быть куда осторожнее в своих воспитательных методах. Арабелла не смотрит на тебя как на преступника, или как черное пятно на страницах истории семьи или как заблудшую овцу, несущую на себе все их грехи.
Она смотрит на тебя как на младшего брата. Товарища по играм. Члена семьи.

Сестра Аурелия говорит, что дело в том, что она пока просто не понимает что ты такое. Не понимает, как жестоко она обращается с тобой и какую причиняет боль, порождая в тебе ложную надежду, что ты заслуживаешь чего-то большего, чем то что тебе позволено милостью Бога-Императора и твоего великого отца. Не понимает натуры твоих преступлений – иначе бы она отшатнулась в шоке и ужасе, дрожа от отвращения. И вновь оставляя тебя во тьме.
Наедине с Сестрой-Воспитательницей.
Наедине с твоими грехами.

– Sleep, my lost child, your life's not your own,
– The Emperor weighs every soul from His Throne.
– The lash is His mercy and hunger His grace,
– So hush, my lost child, know your place.

Как может ребенок понять свою греховность, когда сознанию еще чужды составляющие греха. Ребенку можно объяснить прямую последовательность "ты делаешь неправильно, и за это положено наказание", но как быть, если никакого плохого поступка нет, если вина сам факт твоего рождения? Тебе говорят, что ты оскверняешь воздух одним своим дыханием, и ничто не может это изменить. Ты не делаешь ничего плохого, и все равно твою спину целует стальная розга - просто потому что ты есть.

Я очень пытаюсь понять, уложить в голове эту страшную истину из слов, значение которых я еще не до конца понимаю. Я спрашиваю, потакая собственному любопытству, но вопросы только усугубляют мое положение. Вопросы есть признак сомнений, а сомнения влекут ересь, которая влечет воздаяние – холодный шершавый камень пола кельи сестры Аурелии и стальную розгу на моей спине. Невинные вопросы удел невинных детей, но я – сосуд греха, и слова мои, как и дыхание, отравляют воздух и чернят уши тех, кто вынужден их слышать.

Если же я не просто осмеливаюсь спросить, оспаривая, тем самым, как Божий закон слова Сестры-Воспитательницы, но вопрос мой бросает тень на достойных мира сего, то к порке меня ждет запертая на ключ комната и пустой поднос для еды. Судите сами, как можно даже просто произнести вслух вопрос, тем более всерьез задуматься о том, что если моя мать совершила грех, значит ли это что мой отец совершил его тоже.

Я спрашиваю это не для того, чтобы бросить тень на фигуру Избранного Судьбой, несущего в себе свет Бога-Императора, но потому что тщетно пытаюсь понять свое положение, найти ответ на вопрос «за что?». Чем сильнее я пытаюсь понять за что меня наказывают, тем сильнее становится наказание - ведь познание тоже ведет к сомнениям, а они в свою очередь, как и прежде, ведут на холодный камень.

К счастью, никто не ждёт от меня понимания, даже наоборот. Мне не нужно думать о причинах, мне нужно принять свое порочное происхождение и никогда о нем не забывать. Мне вообще не нужно думать, потому что мысли ведут… да, снова на холодный камень. Вместо этого мне нужно повторять:
"Ecce in iniquitate conceptus sum et," - торжественно распевно произносит сестра Аурелия.
"Эчче ин иник'итате коньсеп'ус сум эт," – старательно выговариваю я, коверкая произношение церковного готика, и добавляю заученный перевод, - "Узри, я в беззаконии зачат."
"In peccato peperit me mater mea," - продолжает воспитательница.
"Ин печчато пепе'ит ме матэр меа," - отзываюсь я, - "В грехе меня мать родила."

Мне нужно выучить этот псалом наизусть и повторять его с каждой молитвой, утром, после пробуждения, вечером, перед отходом ко сну, днем, когда приходит время вознести хвалу Богу-Императору. Слова тяжело ворочаются на языке, не хотят поддаваться, вызывая укол страха, ведь сестра Аурелия строго следит не только за исполнением молитвы, но и за тем, как я произношу слова. Неправильное произношение — это знак ленности и слабости, а значит недостаточного раскаяния, и, как любая слабость, они должны быть наказаны.

Она заставляет меня повторять строки псалма снова и снова, стоя без одежды в неотапливаемой комнате, пока я не научусь произносить их правильно. И я стараюсь, очень стараюсь выговаривать каждую букву, стуча зубами и дрожа, наполовину от холода, наполовину от страха.

После того дня, когда Сестра-Воспитательница, стоя подобно высеченной из камня статуе кафедрального собора, объясняла мне тайну моего рождения, страх стал неотъемлемым спутником моей жизни. С тех пор каждое мое слово, каждый поступок, даже простой вздох, может стать причиной наказания, и изощренный ум наставницы не позволяет мне привыкнуть. Дозволенное сегодня становится запретным завтра, вчерашнее табу становится обязательным действием сегодня, а потом все меняется снова.

Если знание порождает ересь, то незнание порождает страх. Я вздрагиваю, когда слышу шаги за дверью. Я вздрагиваю, когда сестра-воспитательница поворачивает ко мне голову, придавливая к полу надменным взглядом. Я вздрагиваю, когда ее ледяной голос зовет меня тем особым тоном, который значит очередную провинность. Страх сжимается комком в животе, вызывая тошноту, от которой во рту становится горько, сердце колотится так сильно, что перед глазами идут черные круги, горло сжимает судорога плача, но за мгновение до того, как она прольется в мир криком, я чувствую прикосновение теплых ладоней к вискам. Пальцы закрывают уши и скользят дальше, сцепляясь на затылке в замок, крепче того, коим сковали Врата Бесконечности древней Терры. Глаза наполняются слезами, и черные круги под веками, становясь протуберанцами призрачного света, поглощают меня. На мгновение мне снова становится страшно, я не понимаю что происходит, ведь никто не может обнять меня, ни сейчас, ни вообще, но затем темнота накатывает водами реки забвения, про которую нам однажды рассказывали на уроке, и черная вода (почему-то, мне кажется, что вода реки забвения должна быть черной) слизывает меня с лица мироздания, не оставляя после себя ничего, даже страха.

Позже, в отведенных мне покоях, сидя на жесткой кровати и чувствуя, как по горящей болью спине ползет холод восстанавливающей мази, я буду думать о произошедшем, пытаться вспомнить, откинуть полог темноты, скрывший из памяти несколько часов, и чувствовать липкий страх неведения - на сейчас раз страх того, что могло произойти и чего я не помню. Еще сильнее я боюсь того, что воспитательница каким-то образом узнает о том, что я не помню своего наказания, и тогда, вне всяких сомнений, меня ждет еще более строгое наказание за то, что не только не проявляю благодарности за оказанную боль, но и смею забыть ее.

Страх безраздельно властвует надо мной, лишая воли и силы. Я послушно выполняю все указания, я принимаю наказания, я раз за разом повторяю слова, которые требует сестра Аурелия. Не потому, что я понимаю свое преступление. Не потому, что я соглашаюсь с ним. Потому что боюсь. И еще немного потому что надеюсь. «Я ошибка, которую нужно исправить,» – слова сами ложатся на язык. Надо исправить. «Я не заслуживаю прощения, но могу лишь молить о нем Императора – моего Отца и Защитника,» – звучит продолжение мантры моим голосом. Могу молить о прощении. Я делаю все, что велит воспитательница, так хорошо, как у меня получается, со всем старанием, в надежде, что если я буду вести себя хорошо и правильно, то однажды заслужу прощение. Я еще не знаю, что надежда – это первый шаг к разочарованию.

Под бдительной опекой сестры Аурелии, которая сделала мое воспитание своей священной миссией, дни похожи один на другой и подчинены строгому распорядку. Пробуждение, молитва, завтрак, чтение, занятия в классе с братом и сестрой, послушание (как наставница называет любые выдаваемые мне поручения и задания), снова занятия, упражнения, еще послушание и неизбежное наказание за огрехи - как я ни стараюсь быть идеально послушным ребенком, это, кажется, просто невозможно - затем ужин (если за мной в этот день нет никакой провинности, в противном случае никакой еды перед сном), и вечерняя молитва. Иногда общие занятия отменяются. Иногда меня призывают на семейное торжество, и тогда распорядок меняется в угоду потребности Избранного Судьбой. Неизменны только две вещи – утренняя молитва и вечерняя молитва. Даже когда сестра Аурелия наказывает меня, запирая в комнате, она следит за чтением молитв и повторением псалмов. Мне ни на секунду нельзя забывать, что я грех, обретший плоть, особенно в минуты наказания.

Я покорно принимаю этот порядок жизни, чтобы вложить еще один кирпичик в фундамент своего искупления. Хорошие дети ведут себя послушно и соблюдают режим, даже если им на самом деле хочется играть. Мне очень хочется играть, я ненавижу сидеть в четырех стенах своей комнаты, где каждый миллиметр поверхности знаком и изучен, и использую любую возможность выбраться наружу. Чаще всего такое случается, когда сестра Аурелия занята неотложными делами или вынуждена отлучиться, но иногда, в хорошие дни, она решает наградить меня прогулкой.

В такие моменты я могу свободно ходить по Дворцу. Конечно, моя свобода ограничена тем, как далеко я могу пройти своими ногами. Никто не помогает мне, генные замки на дверях не реагируют на мои прикосновения, и даже тумблеры в элеваторах холосто щелкают, когда я пытаюсь их переключать, но это гораздо больше свободы, чем у меня есть обычно. Вне удушающего присутствия Сестры-Воспитательницы страх отступает и я чувствую, как меня переполняют силы. Иногда я даже думаю о том, чтобы пробраться мимо замков и запертых дверей, но за мной неустанно следит сервочереп наставницы, который обязательно донесет ей обо всех моих поступках. Сбежать от него невозможно, потрепанный временем механизм всякий раз находит меня, будто бы по запаху, и противно жужжит то за одним ухом, то за другим, раздражая меня этой переменой, не дающей привыкнуть к его присутствию, и мне приходится вести себя «подобающим образом», ограничивая свою свободу открытыми мне этажами Дворца. Под присмотром Флавия, как мне нравится называть летающий череп, я гуляю в саду или парке, смотрю в окна на затянутое тучами небо и играю в воображаемые сценки, заменяя не положенные мне игрушки образами в голове.

В своих фантазиях я переношусь в события прошлого, о которых сестра Аурелия рассказывает нам на занятиях. Она старательно следит, чтобы дети Избранного Судьбой, даже я, получили надлежащее наставление в хронологии Империума, особенно в тех ее частях, которые касаются священных писаний. Мы учим сцены Великого Похода и покорения галактики, героические сражения Эры Раздора и благочестивые поступки святых Эры Отступничества, моменты Анжуйского похода и эпизоды становления Барсапайна. Потом, наедине с собой, я возношусь к этим событиям и переживаю их вместе с очевидцами и участниками.

Иногда я просто представляю себе, как все могло происходить в тот момент – сухие описания Сестры-Воспитательницы оставляют много место для воображения, но чаще я начинаю разыгрывать сценки, как будто они происходят здесь и сейчас, а исторические имена — это живые люди, рядом с которыми я нахожусь и которыми я мысленно говорю и действую. Порой события разворачиваются точно также, как в писаниях, но иногда они принимают другой оборот, и я проживаю свою собственную историю. В таких случаях после окончания сцены со мной часто остаются ее герои, которым больше нет места в правильном течении времени, и потому они увязываются за мной, становясь участниками следующих сцен, что, конечно же, приводит к еще большим отклонениям. Сначала таких потерянных во времени было всего несколько, но чем больше сцен я проживаю, тем больше их становится. Иногда они кажутся мне почти осязаемыми, эти безымянные герои прошлого, они ходят рядом со мной, говорят со мной и друг с другом, и даже высказывают собственные предпочтения о том, как поступить в тот или иной момент. Их присутствие поддерживает меня, придавая сил. Я думаю о том, что должны были испытывать они в самые страшные часы истории, и как они не дрогнули, не отступили, и с этими мыслями отступает и мой собственный страх.

Порой в этих сценках появляется кто-то из настоящего. Конечно, не настоящий, такой же воображаемый. Чаще всего ими оказываются сестра Аурелия или Флавий, последний неизменно на стороне негодяев, и мне доставляет особое удовольствие представлять, как я разбиваю сервочереп камнем. Клянусь, однажды, я сделаю это наяву, сколько бы ударов розгой мне это ни стоило!

Акт мысленного насилия обычно тут же сменяется страхом. Если кто-то узнает о происходящем в моей голове, мне тут же запретят играть в такие игры, потому что это окажется греховным. Когда нечистое создание думает о святых Примархах, это оскорбляет их чистоту. Значит, если подобное вскроется, меня неизбежно ждет наказание, поэтому о моем маленьком неосязаемом преступлении знает только Кира. От сестры у меня нет и не может быть секретов.

Дни, когда мне удается поиграть с Кирой, становятся лучшими из моих хороших дней. Иногда это случается даже в плохие дни, когда сестра забирает меня у наставницы. Потом меня ждет наказание за то, что я не противостою этим ее желаниям и не напоминаю о своем недостойном происхождении, но это будет потом. С Кирой я чувствую тепло во всем теле, мои губы дрожат и с болью складываются в улыбку, и я забываю обо всех страхах. Я не знаю слова «счастье», наставница не учит меня ему, потому что мне не положено испытывать такие чувства и незачем знать, что они существуют, но с Кирой я испытываю их даже не ведая. С ней я перестаю быть тенью на стенах, вырванной страницей истории или помехой для окружающих, и становлюсь человеком. А еще она единственная, кто называет меня по имени.

Сестра Аурелия, обращаясь ко мне, использует разные слова - "овечка", "агнец", "дитя" - но никогда не произносит мое имя. Искандер предпочитает делать вид, что меня просто не существует, а когда все же вынужден говорить со мной на занятиях, презрительно цедит "ублюдок" или, в хорошем настроении, "бастард". Если кому-то все-таки нужно позвать меня лично, то я слышу презрительное "Неф" или "Нефас" – что значит просто "Грех". Это самое частое обращение, которое почти стало мне будто именем, но оно им не является. Потому что с Кирой я знаю кто я на самом деле: Дарий Лукреция Вел Коронассе.

Это имя дано мне из необходимости, ведь не может у двоюродного племянника Избранного Судьбой не быть имени. Поэтому в регисторию Администратума внесено мое полное титульное имя, первое из которых выбрано согласно предписаниям родословной и натальной карте Имперского Таро, а второе - по книге имен святых, выпавшее на день моего рождения. Это имя изредка звучит вне стен дворца, когда мое присутствие отмечают во время торжественных церемоний или пиктсессий, на которых семейство Избранного появляется в полном составе. Никто не обращается ко мне напрямую, это всегда упоминание в последнюю очередь, сразу перед "и другие", но я запоминаю и эти моменты, потому что за закрытыми дверями губернаторского дворца никто, кроме Киры, не произносит его даже так. Только она не дает мне забыть себя.

А еще сестра - мой единственный источник историй о внешнем мире, ну или хотя бы о тех этажах Дворца, на которые мне закрыт ход. Я с интересом расспрашиваю Киру обо всем на свете, особенно после того, как они с Искандером пропускают занятия у воспитательницы – почти всегда это значит, что родители брали их с собой на какое-то мероприятие, на котором не было меня, или они отправлялись в поездку. Иногда я спрашиваю ее о совсем простых вещах, например, о погоде, просто чтобы послушать рассказ. И совсем редко, понижая голос из страха что нас кто-нибудь услышит, я прошу рассказать о нашем отце. Мне не положено задавать такие вопросы, ведь я не заслуживаю его прощения, и могу лишь молить о нем моего Отца и Защитника, но порой любопытство берет верх. Каждый раз я хочу задать всего один вопрос – что он думает обо мне и думает ли обо мне вообще? – но каждый раз эти слова застревают у меня в горле, так и оставаясь невысказанными.

Сестра Аурелия считает, что Кира наивна и не понимает мое положение, но я думаю, что она понимает все гораздо лучше других. Она знает, какие наказания меня ждут за оплошности, знает, что мне позволено, а что запрещено (это несложно, ведь дозволенное можно сосчитать на одной руке), Кира знает, что некоторые наши игры нужно огораживать от бдительного ока слуг, Искандера, Сестры-Воспитательницы с Флавием, и знает, как мне почти каждую секунду страшно сказать или сделать что-то не то. Поэтому она почти умоляет меня попробовать кусочек торта, подманивая смесью десятка сладких запахов. И я подхожу ближе, осторожно, вслушиваясь в каждый шорох, чтобы не пропустить момент, когда на тропинке послышатся чьи-то шаги или голоса, и аккуратно беру кусок торта. Кира не знает, что мне понравится, но правда в том, что и я не знаю. Я впервые держу в руках сладости и теперь мне предстоит узнать, что из них я люблю, а что нет. Оказывается, я не люблю коричневую пасту, этот шо-ко-лад, зато мне нравится карамель и крем в торте, а еще чуть острый вкус сладкого печенья с острым запахом.

Еще сестра Аурелия говорит, что, если бы Кира понимала натуру моих преступлений, она бы отшатнулась в ужасе, и я верю в то, что она не понимает, потому что и сам до сих пор не понимаю. Я все еще продолжаю надеяться. Если бы Сестра-Воспитательница узнала об этом, она наверняка была бы недовольна, но в хорошие дни надежда становится особенно сильной, отстраняя страх на второй план. Так продолжается до следующего дня, который никогда не бывает хорошим, и я с горечью повторяю слова мантры, которую наставница вбивает в меня раскаленными гвоздями.
"Я секрет, о котором никто не должен узнать. Я грех обретший плоть. Я вырванная страница истории. Я преступник, оскверняющий воздух своим дыханием. Я не заслуживаю прощения, но могу лишь молить о нем Императора – моего Отца и Защитника."

Обычно я говорю эти слова, читаю псалмы и послушно исполняю приказания сестры Аурелии, по крайней мере, пытаюсь, но после того самого дня рождения, когда Кира подарила мне торт, что-то поменялось, я даже не представляю еще насколько сильно. Скоро я пойму это, но пока что, на следующий плохой день, стоя на коленях в углу, я вдруг с ясностью сознаю тщетность своих надежд.

Вся моя жизнь должна стать искуплением греха рождения. Прежде эти слова значили «ты будешь искупать свою вину, пока не заслужишь прощение», но в тот момент я осознаю, что вся моя жизнь будет искуплением. Она будет посвящена служению, потому что ничего иного я не заслуживаю, и если я буду послушно исполнять эту волю, то, возможно, я и заслужу прощение, но только когда предстану перед Богом-Императором на Его суде.

Тогда я поднимаюсь на ноги под удивленный взгляд Сестры-Воспитательницы, поворачиваюсь к ней и поднимаю голову навстречу своему страху. Сейчас я - белокрылый Сангвиний, за моей спиной - санктум санкторум, Золотой трон, падение которого будет означать вечность порки, голода и одиночества. Передо мной - безликие легионы тьмы, черной рясой обтекающие фигуру сестры Аурелии, которая возвышается надо мной огромной птицей с кажущейся изогнутой из-за апостольника шеей. Если я подчинюсь ей, приму первозданную истину моего греха, сделаю его частью себя, страх останется со мной навсегда. Я буду вечно расплачиваться за несовершенный грех, и никогда не узнаю любви, потому что не заслуживаю их. Если я сдамся, маленький Дарий никогда не сможет играть с Кирой, потому что Дария не будет существовать, только Нефас. Поэтому я стою, пытаясь не выдать дрожь в коленях, и смотрю в глаза Сестре-Наставнице, не отводя взгляд, даже когда она стальной хваткой вцепляется мне в плечо и тащит в часовню.
Не потому что я могу победить, но потому что так правильно.

Мой маленький бунт дорого мне стоит. Удары сыплются на спину один за другим, с такой силой, будто сестра Аурелия перестала себя сдерживать и на место выверенным поцелуям розги пришел гнев. Я знаю, что в этот раз мне не будет поблажки. Сегодня я совершил самый страшный грех - неповиновения - и за это мне положено настолько суровое наказание, насколько вынесет мое тело. Я должен испытывать благодарность за боль очищения, и я радуюсь этой боли, даже когда от собственного крика у меня закладывает уши, потому что сегодня это боль свободы. Это боль, которую я принимаю ради Дария. Ради моего будущего.

После таких особенно строгих наказаний ко мне часто приходит Кира. Если я не могу подняться с кровати, она садится рядом и разговаривает со мной, расспрашивая меня о моих мирах воображения, и я с удовольствием отвечаю ей, насколько хватает сил, рассказывая о событиях и сценах, о том, что произошло с моими друзьями с прошлого раза и куда мы собираемся отправиться в ближайшем будущем. Эти разговоры так захватывают меня, что иногда я не замечаю, как Кира уходит, и еще продолжаю говорить какое-то время самому себе, обрывая себя только когда раздается требовательный стук Сестры-Воспитательницы, знаменующий что время разговоров прошло и начинается время тишины. В такие моменты мне становится очень стыдно, что я утомил Киру скучными историями и даже не заметил этого, и я жду следующей встречи, чтобы извиниться, когда она выслушает меня, и, как всегда, посмотрит на меня удивленно, делая вид, что ничего такого не было произошло и мы "весело играли в прошлый раз". Но прежде чем эта следующая встреча настанет, мне предстоит несколько долгих и очень плохих дней, может даже недель. Когда раны на спине заживут, сестра Аурелия примется вытравливать из меня непослушание с удвоенным рвением.

Только даже эти, худшие из дней, не идут в сравнение с ночами, когда я лишаюсь даже той малой воли, которая у меня есть днем, и попадаю во власть кошмаров. Они снятся мне столько, сколько я себя помню. Бескрайний мертвый мир, над которым никогда не восходило солнце, но когда-то поднималась луна. Не знаю, почему я так уверен в этом, потому что больше никакой луны в небе нет, будто кто-то поглотил ее. Есть только белый, густой как молоко, свет, заливающий монохромные холмистые равнины, усеянные циклопическими строениями, смотрящими в небо грустными черными глазницами пустых окон. Это место вселяет ужас своей неправильностью и абсолютной недвижимостью пространства, в котором даже свет не струится сверху вниз, а замерз в воздухе. Затем над бесконечным плато восходит гигантское черное солнце с пылающими синим холодом протуберанцами, и раздается потусторонний свист, который не поддается описанию человеческим языком, после чего я просыпаюсь в липком холодном поту, с колотящимся сердцем и дрожащими руками. Так, по крайней мере, было до моего пятого дня рождения.

Накануне во Дворце Судеб проходила тожественная церемония, и это значило, что вместо послушания меня ждут ванна, ножницы марионетки-цирюльника и обмерка портного. Я люблю подобные дни, когда мне разрешают подняться на верхние уровни Дворца или даже выйти на балкон, с которого отец приветствует собравшихся на площади внизу. Мне дают постоять вместе со всеми, будто я член семьи, и распорядитель произносит мое имя. А если вдруг случается трапеза, то иногда мне удается подцепить кусочек чего-нибудь незнакомого с блюда и попробовать. Это не всегда вкусно, но всегда интересно.

В тот раз мы, как обычно, были позади отца, который что-то говорил в микрофон - из-за шума и треска динамиков я не мог разобрать ни слова, но это была важная речь, потому что люди внизу слушали молча, не осмеливаясь прервать Избранного Судьбой ни единым криком. Мне досталось место с краю, в полудюжине метров от трибуны, и поскольку Кира оказалась на другой стороне, оставалось только рассматривать отца. Он, конечно не смотрел на меня, но когда Избранный обернулся к кому-то из присутствующих дигнитариев, я увидел анфас залитую лучами солнца маску, и на секунду мне показалось, что вся его фигура объята пламенем. Благодаря тренировками сестры Аурелии мне удалось, сжав кулаки так, что ногти больно впились в ладони, унять дрожь и ничем не выдать испуга. Через мгновение отец повернулся обратно, и видение прошло, но той же ночью в моих снах впервые появилось чудовище.

Оно двигается от башни к башне с такой прытью, что я не успеваю следить за его движениями и вижу только смазанный контур тени, текущий за ним, и рассмотреть его можно только когда чудовище замирает на месте, и я тут же жалею об этом. Гигантского роста, выше даже сестры Аурелии, в маске потекшего золота с черными прорезями глаз, из которых сочится ожившая тьма. Черная ряса, изорванная у босых ног, стянута с груди и жгутом обмотана вокруг пояса. Покрытые бугрящимися мышцами обнаженные руки, из которых торчат обломанные иглы розог, царапают стены, вызывая рычание боли из-под маски.

Оно преследует меня в каждом сне, даже когда я не оказываюсь на мертвом плато, чудовище таится среди обычных снов, выживает момента, чтобы напасть. У него нет имени. Точнее, я знаю, что у него есть имя, но если я когда-либо произнесу его даже мысленно, чудовище тут же настигнет меня. Я стараюсь не думать о нем, и иногда мне удается забыться на пару ночей, но сколько бы ни длилось затишье, чудовище возвращается и становится все ближе. Я различаю его обжигающее дыхание на своей шее. Мне кажется, что оно вот-вот протянет руку, чтобы схватить меня, и тогда я просыпаюсь.

В бешеном стуке сердца детали кошмара начинают размываться, но я еще долго чувствую злую волю чудовища. Оно не просто рыщет по снам, оно ищет меня и именно меня. Оно пришло, чтобы утащить меня в свой мир, где меня разорвут на части сотни демонов. Я не знаю откуда у меня такая уверенность, но ни на секунду не сомневаюсь, что все так и будет.

Дыхание наконец успокаивается, и я смотрю в темноту, где тихо жужжит Флавий. Кажется, я на этот раз я веду себя достойно. Тогда я снимаю с шеи цепочку с подаренной сестрой Аурелией аквиллой и держу ее на ладони, разглядывая знакомые формы. Я не люблю ее. Это единственная моя вещь, но это ее вещь. Одновременно подарок и ошейник, показывающий, что я принадлежу ей и надиктованной ею судьбе. Я хочу выбросить медальон прочь, но рука с зажатыми в кулаке символом замирает. Я обманываю себя тем, что не делаю этого из страха наказания за неподобающее обращение со священным символом. На самом деле мне страшно, потому что я слышу тихий скрежет обломков металлических розог о стены коридоров, и я сжимаю аквиллу сильнее, надеясь, что она защитит меня.

– Ты опять это делаешь! – Кира недовольно насупила бровки, сложив руки на груди и строго глядя на тебя сверху вниз, отчего твое сердце разумеется провалилось даже не в пятки, а куда-то в глубины нижнего хайва
– Ты опять извиняешься! Как будто ты сделал что-то плохое! Ты все время извиняешься, хотя ты ничего плохого не делаешь, вот! Перестань! – леди Вел Коронассе с негодованием подлинной аристократки грозно и повелительно топнула ножкой, на мгновение став очень похожей на свою маму... но заметив как изменилось выражение твоего лица, испуганно ойкнула и в панике замахала руками, словно пытаясь отогнать прочь собственные слова.
– Т-то есть нет... т-то есть не переставай то есть... т-то есть делай что тебе нравится, вот! Только не плачь хорошо! Я не хотела тебя обидеть, совсем-совсем! Но тебе правда не нужно просить прощения, вот! Я бы не просила бы тебя рассказать что было дальше, если бы мне было скучно! Но мне не скучно! Ты очень-очень замечательно придумываешь, вот! Когда Сестра-Наставница рассказывает об этом на уроках, это всегда выходит такая нудная ennui, млех – Кира скорчила рожицу как будто наелась кислого, а затем вскинув голову и подняв руки перед собой словно держа в них толстый талмуд загундела, очень неубедительно передразнивая голос сестры Аурелии – И тогда воззвал Бог-Император к своим Архангелам! Лион Эль'Джонсон! Робаут Жиллиман! Сангвиний! Корвус Коракс! Феррус Манус! Ягатай Хан! Вулкан! Рогал Дорн! Леман Расс! И явились на зов Его Его Архангелы: Лион Эль'Джонсон. Робаут Жиллиман. Сангвин.. да знаю я как их зовут, ты же только что это сказала! – Девочка картинно закатила глаза и возмущено фыркнула сдувая выбившуюся из куафюры прядку, но затем вновь повернулась к тебе и просияла улыбкой – А когда ты рассказываешь получается совсем не так! Получается... получается tres magnifique! И... и как будто по настоящему, вот! Намного лучше чем у Сестры-Воспитательницы! Н-намного лучше чем у меня... в-вот
Улыбка на лице Киры померкла сменившись виноватой гримасой. Отведя взгляд, леди Вел Коронассе смущенно кашлянула, шаркая ножкой по паркету, явно собираясь с силами чтобы что-то сказать
– П-помнишь... помнишь... я вчера рассказывала тебе про... про то что я придумала, если бы я была Вольным Торговцем и ты сказал что у меня получилось интереснее чем у тебя? А это... это не я придумывала, вот. Я... я нашла в Либрариуме "Легенду о космическом корсаре Хаарлоке" и попросила Ди мне её почитать, а потом... потом рассказала тебе, вот. Д-да ещё и все перепутала... т-так что это я должна извиняться, вот! Если... если тебе интересно Д-ди потом тебе все расскажет, вот! – Смутившись окончательно Кира поспешно повернулась к Фарфоровой Кукле, которая сопровождала её сегодня – Ди! Ты закончил!
– Да, леди Вел Коронассе – Отозвался сервитор, до того проводивший какие-то непонятные манипуляции над странным устройством в противоположном конце залы. Каждый день проходя по дороге в трапезную мимо неприметной двери запертой на генный замок, ты и не подозревал что за ней скрывается столь странное помещение. Огромная комната, со стенами и потолком из черного керамита, при этом совсем без мебели и даже без ковров на полу – только висящие в воздухе глоу-глобы и опутанная сетью проводов бронзовая конструкция, покрытая сложными рунами и символами, вокруг которой и кружился сейчас слуга-автоматон.
– Merci! – Довольно кивнула леди Арабелла, повелительно вытягивая руку в сторону марионетки – Дата-кристалл!
– Конечно, юная леди.

Подхватив протянутый ей сервитором блестящий предмет, больше всего похожий на крупный драгоценный камень, светящийся изнутри, Кира подобрав юбки подбежала к механизму над которым до этого колдовала кукла и звонко шлепнула правой ладошкой по покрытой патиной бронзе
– ЛЕДИ АРАБЕЛЛА КИРКЕЯ ВЕЛ КОРОНАССЕ! – Очень громко произнесла девочка обращаясь очевидно прямо к устройству и явно изо всех сил стараясь как можно четче выговаривать каждое слово. Загадочный механизм глухо загудел, шумно зашипел и наконец жутко заскрежетал, а затем из открывшейся панельки в его боку неожиданно вылез длинный и тонкий щуп с острой иголкой на конце и до крови ткнул Киру в указательный палец!
– Ой! – Взвизгнула леди Вел Коронассе, отдернув было пострадавшую конечность, но в следующий миг взяла себя в руки и с мрачной решимостью комиссара гвардии поднимающего полк в рукопашную атаку, шлепнула её обратно, прижимая ещё сильнее. Бронзовый механизм довольно заурчал и рядом со щупом открылось новое отверстие – как раз достаточного размера чтобы поставить туда сияющий драгоценный камень, который Кира сжимала в другой руке
– Ты... ты все время спрашиваешь о том, что происходит внизу... о том куда мы уходим, о Дворце... о... о п-папе... – Запинаясь пробормотала девочка, осторожно пристраивая светящийся кристалл в отверстие – А я... я плохо рассказываю, я же сказала... вот. Так что... так что я хотела тебе показать! НАЧАТЬ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ!

Вспышка нестерпимо яркого света вынудила тебя на мгновение зажмурить глаза... а когда ты открыл их, странное помещение преобразилось до неузнаваемости. Вместо пустой комнаты, ты и Арабелла находились в роскошной бальной зале, окруженные смеющимися людьми в пестрых нарядах и разноцветных масках, что кружились в танцах, салютовали друг другу высокими бокалами наполненными вином и обсуждали что-то непонятное, но явно очень интересное. Это чем-то напоминало один из официальных приемов на которых дозволялось присутствовать тебе, но в тоже время ощущалось совершенно по другому. Вместо торжествующей и удушающей церемониальности, вокруг царила непринужденная атмосфера веселого праздника.
– ПАУЗА! ПАУЗА!!! – Тонкий голос твоей сестры был едва слышен в шуме всеобщего карнавала, но стоило ему прозвучать, как окружающие тебя люди немедленно замолчали и замерли на месте, словно сломанные куклы. Звонко цокая каблучками, в наступившей тишине, Кира прошла сквозь возникшего между вами тучного господина в напудренном парике и серебряной маске, так словно бы его и не было и обхватила руками твою правую ладонь, обеспокоено заглядывая в лицо
– Прости... мне надо было... предупредить... н-но я хотела сделать сюрприз, вот. Ты же не очень испугался, да? – По лицу сестры было ясно, что она и сама немного испугалась, но страх за тебя был определенно сильнее – Это... это гололическ...гололичеческ...гоголически...гоголилическ... это такая волшебная проекция, которая показывает то, что записано на дата-кристалл! Мне на самом деле нельзя её использовать одной, без мамы! Но... позавчера мы встречали дядю Фредерика и его жену Иоси Цестелль, и там было так весело... а потом мне стало грустно что тут так весело, а тебя тут нет и... и я хотела чтобы ты увидел это и это было бы как будто мы здесь вместе, вот! Пойдем, я тебе всех покажу! Пойдем!

Подхватив тебя за руку, Кира, опять прямо сквозь застывшие фигуры (которые как ты теперь успел заметить были полупрозрачными и испускали едва заметное мерцание) подбежала к паре пышно разодетых детей, примерно одного с вами возраста, чьи лица закрывали маски изображавшие каких-то неизвестных животных.
– Лорд Авалон, Леди Тарванна, permettez-moi de vous présenter – лорд Дарий Лукреция Вел Коронассе, мой единокровный брат! Лорд Дарий, это наши кузены – лорд Авалон Карно Крин-Цестелль и леди Тарванна Карина Крин-Цестелль! – С притворной торжественностью объявила Кира, делая дурашливый книксен, а затем придвинувшись к тебе уже совсем другим тоном прошептала на ухо – Карина хорошая, а вот Лон дурак и задавака! Я выиграла у него в Спиру, а он сказал что это он мне поддавался потому что я девочка! – Арабелла презрительно скривила губы, но через мгновение уже отвлекшись тянула тебя за собой к какой-то другой фигуре – окруженному молодыми женщинами высокому франту в длинноносой золотой полумаске почти не скрывавшей лица
– Это дядя Эльсерги! Он всегда очень смешно рассказывает про то как он и его друзья охотятся в сибелийском андерхайве! И ты видишь какие у него зубы? C'est magnifique! Самые настоящие брильянты! Когда повзрослею, я себе сделаю такие же, вот! А это тетя Эльжбета, она единственная из женщин кто пришел не в платье, а в парадном мундире Астра Милитарум! Прямо с медалями! Мама потом сказала что это "неуместный эпатаж и попытка фраппировать", но по моему красиво! И она на прошлый день рождения мне подарила платиновую диадему с изумрудами и сережки, вот! О, а вон там дядя Махарий – ты его наверное видел на прошлом Дне Вознесения Императора, но там он был такой надутый и важный и совсем не похожий на себя! А вон там...

Крепко держа тебя за руку, Кира и дальше перебегала от одной полупрозрачной светящейся фигуры к другой, не прекращая тараторить, пока вы наконец не достигли той фигуры, которую ты знал лучше всего. Пускай и не знал совсем.
В отличие от всех остальных, отец и среди этого праздничного веселья выглядел ровно таким же, каким ты привык его видеть. Истукан в золотой броне и непроницаемой маске, недвижно застывший на удерживаемом сервиторами троне, в окружении своры парящих в воздухе черепов и сонма телохранителей.
– Я... я тоже его почти не вижу, вот... – Заметив куда направлен твой взгляд прошептала Кира, неожиданно растеряв весь свой энтузиазм – Мама говорит что он очень меня любит... и очень мной гордится... но я никогда даже не видела его без маски... Мама говорит что он очень занят, но...
Недоговорив она со вздохом опустила глаза. Ты почувствовал как ладонь сестры крепче сжимает твою. Сделав маленький шажок вбок она прижалась своим плечом к твоему. Тебе подумалось, как странно вы наверное выглядите со стороны. Два живых настоящих ребенка, в окружении полной залы бесплотных призраков.
А затем ты вздрогнул и отстранился, потому что тебе показалось что ты услышал за спиной негромкое жужжание

***

– "Флавия" подошло бы лучше.
Голос Сестры-Воспитательницы, разрывающий тишину до этого нарушаемую только мерным жужжанием её верного соглядатая и негромким звуком ваших шагов заставляет тебя похолодеть от страха. И не только потому что её голос всегда заставляет тебя похолодеть от страха, как бы ты не старался ему не поддаваться. У тебя уже получается перебороть его, иногда у тебя даже получается скрывать что ты его испытываешь, но как бы ты не старался он не отступает полностью. Это всегда битва. Всегда вызов.
И сегодня этот вызов особенно серьезен.

Глупо конечно было полагать что сестра Аурелия отступится только потому что ты смог однажды найти в себе смелость сопротивляться ей. Ты видел каким было её лицо, после того как ты в нарушение ритуала поднялся на ноги и встретился с ней взглядом. Ты видел что скрывалось в её взгляде. Гнев, да, но также и нечто помимо гнева.
Интерес. Любопытство.
Азарт.

Сестра-Воспитательница по настоящему любила свое дело, со всеми его трудностями. Встреча со сложной задачей вызывала у нее не злость, но радостное возбуждение. Сложная задача означала возможность по настоящему испытать себя. Хищная птица может питаться падалью, однако в этом нет азарта охоты за живой дичью.
Ты увидел это, но тогда ты не понял в полной мере что это означает. Ты был слишком мал... и слишком мало знал о мире и о людях. Ты ожидал боли последовавшей за неповиновением и ты получил её в полной мере и даже больше и боли не удалось тебя сломить. Но ты не ожидал того что последовало потом. После того, как Аурелия поняла что одной боли стало недостаточно

Ты не ожидал, что хорошие дни неожиданно превратятся в хорошие недели. Что наказания и унижения не прекратятся, но станут менее случайными. Более понятными. Правила которые невозможно было не нарушить, понемногу сменили правила которым вполне можно следовать, и пока ты следовал правилам... все было хорошо? Наказания за недостаточное усердие понемногу начали заменять награды за достаточное, маленькие послабления, небольшие акты заботы, ласки и внимания, крошечные дозы тепла в беспросветно холодном мире под черным солнцем, в котором ты жил. И даже когда ты ошибался наказания не были такими строгими. А порой, случалось невероятное и за твоими проступками следовало не наказание а то, чего по словам самой Сестры-Воспитательницы ты ещё не заслужил и вряд ли когда-либо заслужишь.
Прощение.

Нельзя сказать чтобы твоя жизнь стала намного проще, нет. Твое воспитание все ещё было суровым, но это была понятная строгость, вместо непонятной и непредсказуемой жестокости. Давление не исчезло, но ослабло и только непрекращающиеся ночные кошмары мешали тебе в полной мере насладится неожиданным глотком свежего воздуха.


Надежда это первый шаг на дороге к разочарованию, верно. Но как же легко поддаться её сладкому яду! Может быть ты наконец сделал что-то правильно? Прошел какой-то тест, когда не поддался страху и боли и выступил против Сестры Аурелии? Заслужил её уважение? Заставил тебя пожалеть? Обратил на себя милость Бога-Императора, о котором она так часто говорила? Наконец вымолил свое прощение? Или может все это время было все же не в том, что ты был рожден во грехе, что ты был по самой своей натуре преступником, монстром, изгоем... Нефасом? Может ты просто делал что-то неправильно, сам того не зная и именно поэтому блуждал во тьме, но теперь ты наконец нашел правильную дорогу и дальше все будет хорошо?

– "Флавия" подошло бы лучше. Для серво-черепа я имею ввиду.
Голос Аурелии звучал совершенно не так как ты представлял себе, когда думал о том что случится после того как она узнает что ты думаешь о её постоянном спутнике и том что ты планируешь с ним сделать. Ни намека на гнев, злость и разочарование – легкая скука смешанная с вежливым любопытством, именно тот тон который и подходил для послеобеденного моциона по саду и непринужденной беседы.
– Я знаю, по одному только черепу сказать сложно, но посмотри – Между тем Сестра-Воспитательница, подозвав "Флавия" ("Флавию"?) пальцем, ловко подхватила его на руки и опустилась на одну из скамеек поблизости жестом приказав тебе стать рядом
– Смотри... – Ладонь фамулки скользнула по пожелтевшей от времени кости – Гладкая и ровная поверхность, выраженные бугры только вот тут и вот тут. Сосцевидные отростки (это вот эти выступы) неразвитые и с тупыми вершинами. Округлые и высоко расположенные глазницы с тонкими краями. Плавный переход от лобной кости к костям носа. Точно нельзя сказать, но почти наверняка раньше это была женщина. И скорее всего большая праведница, честно служившая Империуму – стать серво-черепом это огромная честь, как бы некоторые и не мечтали разломать их на части выдайся им такая возможность – Тут Аурелия внезапно дурашливо подмигнула тебе, а затем отпустив Флавию (?) обратно в полет поднялась на ноги и как ни в чем не бывало пошла дальше, даже не сомневаясь что ты последуешь за ней
– В моей Схоле, ходила история о том, что серво-черепа следящие за нами во время сна, делают из самых худших и непослушных учениц. Если будешь недостаточно усердной, то останешься в Схоле навечно и будешь мучить других таких же как ты, ууу! – Безумный день становился все более безумным – сестра Аурелия только что совершенно искренне хихикнула, прикрыв рот ладонью – И конечно считалось что если кто-то из учениц сломает серво-череп, то новый на замену сделают уже из нее. Наверное только это и останавливало нас от того, чтобы однажды ночью собраться всем вместе и...
Сжатая в кулак правая рука Аурелии со звонким хлопком ударилась о её узкую ладонь. Помрачневшее лицо фамулки на мгновение исказилось гримасой чувств, которых ты на её лице ещё никогда не видел – ненависти смешанной со страхом. Впрочем стоило ей повернуть голову к тебе и гримаса исчезла столь быстро что ты даже подумал что тебе показалось. На смену ей однако пришла эмоция лишь немногим менее удивительная и непривычная.
Вполне искреннее сочувствие.

– Знаешь, иногда, просыпаясь у себя в келье и слыша это жужжание в темноте за спиной, я замираю и прислушиваюсь чтобы понять по шуму, смотрит ли череп сейчас на меня или на кровати соседок напротив. И только потом вспоминаю, что никаких соседок напротив нет, я уже давно не в Схоле и это мой собственный фамильяр, которого мне незачем опасаться – Грустно улыбнувшись сороритка покачала головой, осторожно убирая обратно под апостольник выбившуюся прядь черных волос – "Флавий", это даже мило, пускай и анатомически некорректно. Мы называли своего надсмотрщика "Одер". От "оderint, dum metuant", любимого выражения нашей аббатисы-инструкторши. И поверь мне дитя, имя вполне соответствовало содержанию. Если ты считаешь меня строгой... или жестокой... моя бедная овечка, ты ещё не видел Схолы.

Неожиданно остановившись на месте, Сестра-Воспитательница стремительно и в тоже время очень плавно, одним грациозным движением развернулась к тебе, обхватила тебя за плечи и опустилась на колени, так что её лицо оказалось почти на одном уровне с твоим. Бездонные омуты черных глаз, гипнотически впились в тебя обдавая жутким ледяным холодом
– Дитя, я не злюсь на тебя за твою ненависть – ненависть это величайший дар Императора Человечеству, пускай ты ещё и не знаешь куда её направлять. И я не держу на тебя зла за многие другие мысли которые, как тебе кажется, ты скрываешь от меня. Ты думаешь я не спрашивала совета у Святой Мины или Святой Алисии Доминики когда была маленькой? Не воображала, что именно я стою с болтером в руках перед проклятым тираном Вандиром и выношу приговор за его ложь? – Не отрывая от тебя взгляда, фамулка в каком-то птичьем жесте удивления, чуть склонила голову набок, словно она и правда не могла поверить в то, что ты не думал что она испытывала когда-то те же чувства
– Дитя, какова же твоя гордыня, если ты всерьез считаешь, что твои мысли могут повредить чистоте не только Его Святых, но даже Его Ангелов? Кем ты возомнил себя, если считаешь что тем кто выстоял против Архиврага могут повредить дерзкие помыслы маленького мальчишки?

Чьи-то шаги. Приближаются. Тебе надо повернуть голову. Ты сможешь отвернутся и посмотреть. Смог тогда и сможешь сейчас.
Тонкие пальцы цепко охватывают тебя за подбородок, сдавливая словно тиски и не давая повернуть голову и на миллиметр. Черные провалы глаз приковывают к себе.
– Овечка, в твоих фантазиях и твоих мечтах нет преступления. Преступление это твоя трусость, которая помешала тебе сказать мне о них. Преступление, это твое недоверие, твоя попытка скрыть от меня то, с чем ты должен был прийти спрашивая моего позволения, спрашивая являются ли такие мысли достойными! И будь они недостойны, ты бы понес заслуженное наказание да, но это наказание очистило бы тебя, сделало бы тебя лучше! Да, ты был рожден во грехе и само твое существование порочная ошибка, но подобно Святому Рибелу Горту, Смотрящему Во Тьму, что благими деяниями и мученической смертью искупил проклятие псайкерства, ты мог бы получить прощение нашего Отца и Защитника и обрел бы спасение в смерти! Нет жизни более достойной, чем та что принесена в жертву Богу-Императору, моя овечка, нет участи более почетной и прекрасной!

Её голос едва заметно дрожит. От гнева, да. От наслаждения своей силой и властью над тобой – возможно. Но не только. Ещё и от страха.
Она не боится тебя.
Она боится ЗА тебя.
Искренне. По настоящему.

– Но я... я не виню тебя за то что ты скрыл это от меня, моя овечка – Продолжает между тем Сестра-Воспитательница и в её голосе звучит скрежет цепного клинка – Я знаю кто сбил тебя с пути. Я знаю кто заронил в тебе это гнойное семя сомнения, дитя. И я вырву его с корнем. Леди Крин проявила себя удивительно мягкотелой в этом вопросе, но после этой возмутительной выходки с Гололитическим Проектором, мне все же удалось... убедить её. Хотя она и не до конца развязала мне руки, но это только означает что мне придется... в определенной степени проявить фантазию. И поверь, я всегда рада возможности проявить фантазию... – Лицо Аурелии раскалывает жуткая холодная усмешка, больше напоминающая кровожадный оскал. Черные солнца в её глазницах пылают от того чувства, которого несмотря на всю её жестокость ты почти никогда не видел раньше.
Ненависть. Чистейшая, незамутненная ненависть

– Когда я закончу, моя овечка, эта избалованная и назойливая девчонка больше и не подумает о том, чтобы сбить тебя с пути. Когда я закончу с ней, ты забудешь о своих сомнениях и примешь свое место. Когда я закончу, ты вернешься к своему пастырю. Кукла!
– Да, сестра Аурелия?
Сухой и бесстрастно вежливый голос марионетки за твоей спиной. Ты узнаешь этот голос. Ди. Конечно же.
– Забери его и отведи в мою келью. И запри дверь.

Потоки воды рушатся к моим ногам с утеса живой плоти и темного металла. Кожа и сталь перетекают одно в другое, образуя барельефы масок с пустыми, гудящими ветром, глазницами и зияющими ртами. Вода падает так, слово ее специально замедлили, давая рассмотреть каждую каплю. Она кажется холодной, почти ледяной, но я не чувствую ее прикосновения, - брызги испаряются прежде, чем достигают меня, и единственным доказательством материальности воды служат длинные мокрые следы вокруг глазниц масок, от чего кажется, что они плачут.

Земля под ногами извивается клубками гофрированных металлических труб и змей, переплетённых между собой в бесконечном движении. Они пульсируют подобно живым венам огромного механического существа, проступающего из-под земли. Ветер, поднимающийся над холмами, сдирает тонкий налет песка и камня, будто скребок старую краску, и обнажает тело этой бесконечно огромной живой машины из плоти, которая и является подлинным миром. Она дремлет, пока что, глубоким, ровным сном - теперь я различаю вибрацию и низкий гул дыхания, исходящий из центра планеты. Знали ли люди, построившие здесь свои странные базальтовые башни, что они вбивают их основания в живую металлическую плоть?

Я задаю себе этот вопрос, и будто в ответ подобострастно склонившиеся перед падающей водой статуи, сокрытые до того в тени умершей луны, дергаются в сладострастной агонии. Нет, не знали. они строили свои жилища, не подозревая об уготованной им участи. Изуродованные, лишь отдаленно человекоподобные фигуры с неправильной длины и формы конечностями, скручены вцепившимися в них трубозмеями, которые сплели их в жуткие формы молельщиков, поклоняющихся черепам и маскам на утесе. Их слабые движения давно лишены смысла и воли, существа подрагивают, как поедаемое ящерицей насекомое, уже лишившись головы, дергает лапками, не зная, что оно уже мертво. Одно из существ слегка поворачивает голову, и я вижу взгляд, в котором только пустота и вечность, устремленный сквозь меня, сквозь пространство и самое время. Их не было раньше, этих забытых верователей, поклоняющихся своему спящему богу, который высасывает из них силы и души, и их появление убеждает, что я не ошибся. Мне нужно было именно сюда.

Услышав наяву отдающийся болью в зубах звук скрежета металла о рокрит, я испугался, дернулся и, шагнув назад, почти столкнулся со слугой. Мне хотелось закричать и броситься прочь - в отличие от снов, сейчас ноги меня прекрасно слушались, и только в последнюю секунду я одернул себя строгим мысленным голосом Сестры-Воспитательницы, которая, будь она рядом, обязательно бы сказала, что вторжение чудовища из кошмара — это недостаточно весомая причина неподобающего поведения на официальном церемонии Избранного Судьбой. Тогда мне удалось выдать свой испуг за замешательство от вспышки пиктрекордера, который ослепил меня, но я понимал, что в следующий раз случится беда. Если я собью кого-то с ног или разолью что-нибудь меня неизбежно ждет наказание, не могу даже вообразить какое, но пугало другое. Если Безымянный проник из моих снов в явь, что он тут натворит? Я лежу в кровати, зажмурив глаза, и на черных полотнах век расцветает картина. Торжественный прием, музыка, которую играет малый оркестр под аккомпанемент перезвона бокалов, дамы и лорды ходят по залу, и среди них скользит тень, видимая только мне. От мысли о том, что Безымянный окончательно вырвется наружу, сердце перестает биться. Что будет, если чудовище доберется до всех этих людей, не подозревающих о его существовании? Что будет, если оно обидит Киру?

Я не могу этого позволить. Все что угодно, пускай чудовище сожрет меня, только не Киру!
Эти слова почти срываются криком с губ, но я успеваю себя одернуть и вместо этого повторяю свою мантру: я грех, обретший плоть...
А затем слова молитвы сменяются шепотом дозволенной песни, с которой я проваливаюсь в сон. "The Emperor sees you and blesses your pain..."

Плато поглощенной луны встречает меня привычным молочным светом, и я в первый раз пробую сделать шаг вперед. Он дается удивительно легко, будто я всегда мог ходить тут, и я отравляюсь на поиск Безымянного. Если он настолько сильно хочет получить меня, что пробирается в бодрствование, он получит меня и все, что я могу ему сделать. Я встречусь с ним лицом-к-маске и будь что будет.

Невидимая тропа, которая идет мной через плато, заканчивается у водопада. В первый раз тут не было молящихся, а гигантские лица на утесе были безликими, искаженными криком масками, но сегодня (сейночи? ведь тут никогда не было дня) я узнаю в них знакомые образы. Щекастая звериная маска кузена Лона и хитрая мордочка маски кузины Карины. Скрывающая только глаза полумаска дяди Эльсерги, из-под которой торчит высушенная до кости плоть с потрескавшейся кожей... и еще, и еще... все они были на призрачном приеме, который мне устроила Кира. Тогда фигуры родственников безмолвствовали и стояли неподвижными прозрачными истуканами, но не потому что им нечего было сказать. Они просто не хотели говорить в присутствии Киры. Теперь же, когда ее не было рядом, когда мы были наедине, они могли не стесняться. Все еще лишенные возможности двигаться (да еще и тел в придачу), они не лишены голосов, и обрушивают на меня поток брани и насмешек.

"Ты думаешь," - плюются словами маски, - "что ровня нам, лорд Дарий Лукреция вел Коронассе? Считаешь, что если нацепишь на себя это имя - как маску, ха! - то перестанешь быть кем являешься и станешь кем-то другим? Не бывать такому, Нефас, никогда не бывать! Ты есть что ты есть, и ничто не изменит этого! Ничто и никогда!"

Вес звучащей голосом сестры Аурелии брани вдавливает меня в землю, подгибая колени. Я закрываю голову руками, пытаясь отстраниться от хора насмешек, но голоса доносятся изнутри меня и прижатые к ушам ладони делают их только громче. Откуда они узнали? Хотя, конечно, Сестра-Воспитательница все знает, значит, знает и это.

После призрачного бала ко мне в голову и правда закралась мысль о моем положении, о том, кто я. Есть ли во мне хоть капля благородной крови или все она была испорчена греховной кровью моей матери? Кровь очень важна. Я понимаю это, хотя пока и не понимаю, чем именно. Значит ли это, что я раб не только греха рождения, но и благословения крови? От одних попыток подумать этот вопрос болит голова и я в бессилии сдаюсь, но чувствую, что, даже оставленный без ответа, вопрос зародил во мне семя сомнения. Эфемерные дети, смотревшие на меня прорезями маски и теперь насмехающиеся надо мной отрезанными головами на утесе, были точно такими же как Кира. Точно такими же как я.

Маски внезапно замолкают, будто сестра Аурелия хлестнула их указкой по запястьям, и я ощущаю холод, спускающийся по позвоночнику. Я хочу бежать, но не могу. Ноги перестают слушаться, они будто вросли в пульсирующий пол под ногами, прилипли к нему и медленно растворяются в нем, как растворяется положенный в чашку кофе брусочек масла. Изломанные молельщики снова поворачивают головы, и их взгляд я пронзает меня одиночеством и безысходностью. По моим щекам сами собой текут слезы, и я чувствую куда смотрят нечеловеческие глаза супликантов. В гробовой тишине (даже шум воды оборвался), я слышу медленно приближающийся звук тяжёлого дыхания. Оно здесь.

"Боль, это слабость покидающая тело," - говорила сестра Аурелия, прежде чем перейти к наказанию, - "Иллюзия, вызванная страхом. Страх убивает разум."

Я повторяю слова литании, чтобы найти в них силу. Против наказаний Сестры-Воспитательницы они не очень-то помогают, но, может, помогут сейчас.
Боялся ли лорд Сангвиний сражаться против легионов тьмы? Думал ли он о том, что может пасть в бою? Конечно, нет. Великий ангел не ведал ни страха, ни сомнений.
Эта мысль придает мне смелости повернуться, но не открыть глаза.
Храбрость это не отсутствие страха, произносит чужой голос, преисполненный скорби и сострадания, храбрость - победить свой страх.
Стягивающая лопатки пружина лопается, и я с глубоким выдохом опускаю плечи. Я поднимаю голову. Страха больше нет. Пугает ожидание чего-то плохого, но все что могло случиться, уже случилось. Я поднимаю голову и открываю глаза, уже догадываясь, кого увижу под маской Безликого.

Наверное, я с самого начала знал. Поэтому ничего не сказал Кире, впервые утаив от нее что-либо. Осознание этого факта грызет меня сильнее, чем стыд за все прочие провинности вместе взятые. Я будто предал ее, и за это не может быть прощения. Но я должен был встретиться с чудовищем сам.
Поэтому я не пошел к сестре Аурелии, ведь даже если бы она избавила меня от чудовища, мне пришлось бы рассказать о нем, рассказать всю правду. И тогда.... я не думаю о "тогда". Не думаю и о том, что среди насмешливых масок не было маски Избранного. Потому что я знаю где он.
Я открываю глаза, протягиваю руку вперед...


...и сжимаю край черной сутаны.
Пальцы вцепляются в грубую ткань до бела, со всей силой осознания: вот оно. Тот миг, к которому вели хорошие недели. Вот чему была теплота и внимание. Только ради этого момента.
Сердце проваливается в живот, ком в горле не дает дышать, пол выворачивается из-под ног и пытается ударить по затылку. Слова Сестры-Воспитательницы обрывками фраз протискиваются сквозь вату в ушах:
Преступление - это твоя трусость...
...наказание ... сделало ... тебя лучше
...мученической смертью искупил...
...спасение в смерти.

Сад вокруг теряет цвета, превращаясь в рисунок из жестких линий и форм. Слова сестры Аурелии обретают резкость, пелена оцепенения спадает, и я слушаю приговор. Внутри закипает злость. Ненависть. Как она сказала, "ненависть - это величайший дар"? У меня для тебя хватит даров на три сангвиналии!
Как хочет она распластать меня по земле, смеясь над моей значимостью, как будто не сама она прошлым месяцев читала проповедь о святом Оллании, смиренном гвардейце, который взглядом остановил нацеленный в грудь Бога-Императора удар. И даже наказывая меня через Киру, она говорит, что не я грешу, а Кира совращает меня на грех. Как будто я сам не могу сделать ничего!
Да, я маленький камешек, крупица песка во вселенной. Но этот камешек натрет тебе ногу так, что ты не сможешь ходить!

- Я... - сказать слова вслух сложнее, чем подумать. Язык едва слушается, я сглатываю и выплевываю слова, пока еще хватает сил, - я не стану одной из масок на стене!

С этими словами я переступаю черту, которую раньше не мог даже помыслить. Я поднимаю руку на Сестру-Воспитательницу.

Какое бы наказание за это архипреступление не придумала наставница, я заслуживаю его за предательство Киры, за то, что скрыл от нее свои кошмары, за то, что обманул ее веру в меня. Я приму любую боль, любое унижение, хотя знаю, что их не будет достаточно, чтобы искупить этот грех. Но в момент наказания я почувствую избавление, и это уже больше, чем я могу просить.

И когда я падаю в черноту боли, прежде чем привычное забвение забирает меня, в угасающей нитке сознания проблескивает стремительная металлическая змейка, заползающая внутрь: что если вся доброта Киры — это тоже прелюдия к боли?