[IK] Искры | ходы игроков | Пролог

Наверное, войну можно было предсказать.
Вероятно, её можно было даже отсрочить на многие годы.
К сожалению, остановить её было невозможно.

В человеческой природе искать богатства за счет тех, кого считаешь чуждым. Или за счет тех, кого тебя научили считать чуждым.

Небольшое государство на гористом полуострове, Хэйшань, многие годы вело спокойное существование, далекое от войн и больших неприятностей.
Вэнь Лин, ван Хэйшаня, никогда не был каким-то великим правителем, но никогда и не был плохим: про таких история, как правило, не помнит.

Обычно.

В этот раз история повернулась так, что Вэнь Лин может быть навсегда запечатлен в истории как последний ван Хэйшаня.

Как так вышло? Причин тому было много, но главной из них был восточный сосед Хэйшаня, Куаньди.

Ван Куаньди, Цюань Сежэнь, был стар и живых сыновей у него не оставалось - кто-то погиб в войнах, кто-то был казнен за заговоры против самого Цюань Сежэня.
Злые языки поговаривали, что Сежэнь уже давно должен был изжить своё, и лишь договоры со злыми духами, в жертву которым он принёс собственных детей, оставляли его в этом бренном мире.
Так или иначе, он всё еще возглавлял своё государство, однако многие люди хотели перемен, хотели, чтобы пришел кто-то иной: сильный, уверенный, полный добродетели.

Этим человеком стал генерал войск Куаньди, Ши Кунь.
Он начал выступать перед толпами, обещая им перемены.
Он говорил о том, что Кауньди и его жители достойны много большего, чем ковыряться в земле и с трудом кормить своих детей.
Он говорил о том, что в мире нет места слабости, а нужно единение и внутренняя сила.

И люди слушали.

Вскоре, Ши Кунь, оставаясь генералом, взял на себя бразды правления государством, оставляя Цюань Сежэня куклой на троне.
Ши Кунь начал реформы, начал собирать войска, начал тренировать их - и это должно было послужить указанием соседям, что впереди будет война.

К сожалению, Вэнь Лин слишком сильно верил в неприступные горы своей страны, потому отмахивался от предложений своих советников начать собирать войска, или хотя бы наладить новые связи с Ши Кунем - более того, Вэнь Лин считал это чем-то грязным и неподобающим, ведь тот даже не был официальным правителем.
И несколько лет ничего действительно не происходило: Ши Кунь напал и захватил двух соседей Куаньди, но не трогал Хэйшань.
До поры до времени.

Вторжение было быстрым и брутальным.
Всего несколько недель ушло у Ши Куня на то, чтобы захватить все самые важные дороги, переходы и порты, помимо столицы Миншань.

Битва за Миншань стала в итоге поворотным событием как для Хэйшаня, так и для троих людей, чьи имена в итоге тоже попали в историю.

***

Чэнь Цзэсянь устала.
Уровень её мастерства был выдающимся даже по меркам многих других людей, посвятивших свою жизнь боевым искусствам. Для неё это был не просто способ показать себя, или приказ родителей, не нашедших иной пользы в своём отпрыске: для Цзэсянь боевые искусства были куда большим.

Потому сейчас, когда она стояла в горящем городе, схватившись за пробитое вражеским копьем плечо, сквозь туман стремительно теряющих фокус глаз смотрела на сражение за восточной площади Миншаня.
Перед её ногами лежали десятки и десятки вражеских солдат, которых она сдерживала практически в одиночку, дабы они не зашли во фланг оставшимся защитникам.

Удивительно, но войска Хэйшаня всё еще держались, и боевой дух был на высоте: во многом стараниями еще одной девушки, которая, вооруженная кнутом, раздавала приказы.

В одеяниях Лю Ифей не было изысканных украшений, в её движениях не было грациозности придворных дам, в её словах была сталь и так необходимая грубость: не было времени для политики и вежливости на поле боя.

Многочисленные порезы и синяки на теле заставляли её скривиться каждый раз, когда она взмахивала своим кнутом, а застилавшая глаза кровь из рассеченной брови мешала её следить за тем, чтобы ряды защитников Хэйшаня не пали - а ведь еще совсем недавно они были её врагами. Они преследовали бандитов, выгоняя их во всё более отдаленные кусочки страны. Возможно, кто-то из присутствующих здесь на площади даже убил кого-то из друзей Лю Ифей.
Но сейчас это было не важно. Сейчас эти люди были последней надеждой на победу в битве за Миншань.

По крайней мере, так считала Чжао Минчжу, в очередной раз получившая донесения от взмыленных и смертельно уставших защитников Миншаня.
Отдав очередную серию приказов, девушка сочла необходимым лично отправиться на восточную площадь со своим отрядом: в ином случае, оборона могла пасть.


***

Казалось, что ситуация выправлялась: вот-вот получится отбросить неприятеля и, получив передышку, прийти в себя, прежде чем отправиться на помощь в другие важные места города.

Однако, этому не суждено было сбыться.

Со стороны врага появилась фигура в обычном сером одеянии: никаких украшений, никаких изысков. Лицо его не было ни красиво, ни ужасно, волосы неряшливо стянуты в пучок, в руке - обычный клинок.
Он не выглядел так, словно ему было место на поле боя, он не выглядел каким-то устрашающим или опасным. В его глазах не было злобы, нервности или страха - в них была скука и какое-то презрение ко всему вокруг.

Но бой на несколько мгновений затих. Взгляды обратились к нему, словно ожидая, что тот будет делать.

Чэнь Цзэсянь внезапно поняла, что она забыла дышать - её грудь свело от какого-то первобытного ужаса. Ей понадобилось приложить немало усилий, чтобы не сделать пару шагов назад.

Лю Ифей видела, как люди под её командой отступали на один мелкий шажок за другим. Кто-то споткнулся и грузно свалился на землю, всё еще не издавая ни звука.
А сама девушка подняла было кнут, но испугалась собственной идеи взмахнуть им - щелчок разрушил бы эту тишину, но подписал бы ей смертный приговор.

Чжао Минчжу просто потерялась: бесконечные партии в го и сянци, изучения военных трактатов и истории не готовили её к чему-то такому из ряда вон выходящему.
В её голове проносились десятки и десятки мыслей и идей, но ни одна из них почему-то не казалась ей полезной.

Человек в сером, наконец, поднял глаза.
Вздохнул тяжело, словно под гнетом тысячи жизней.
И сорвался с места безмолвным, серым и невероятно смертоносным вихрем.
Целые группы защитников погибали еще до того, как первый убитый успевал коснуться земли.

А три девушки, собрав все свои силы и волю в кулак, попытались дать отпор.

***

— Вы выжили чудом! Небеса вас защитили, девочки. - В расшатанном доме, сквозь древние стены которого видно было лучи солнца, на подушке из сена сидела не менее древняя старуха.
Воздух пах травами, сыростью и кровью: подстилки, на которых лежали раненые, пропитались их собственной алой жизнью.
— Когда вас притащили сюда - думала, всё, не помочь ничем тут. Но нет! Крепкие, сильные девочки. Три недели продержаться на краю света, и выбраться обратно!

Старуха покачала головой:
— До чего эти игрища сильных и тупых доходят, что сидят там в своих дворцах! Войны эти, тьфу!
Пододвинула к девушкам миски, в которых плескалась вода, немного сдобренная овощами:
— Кушайте, кушайте. Вам силы нужны, набираться ими надобно. Мы вас не этим гадам не сдадим, но кто знает, что они делать начнут!

***

Еще несколько недель - и девушки могли ходить, и даже заниматься чем-то. Раны всё еще зудели, но ежедневная забота старухи-знахарки, умело облеплявшей раны одной старухе известной мазью, явно помогала.

Оказалось, что после проигранных боев за Миншань беглецы постарались спасти хоть кого-то - и одним из таких беглецов был старик из этой же деревни, который смог донести всех, кого смог, до телеги, и сбежать.
Сам он был ранен и погиб, да остальные, кого он смог найти, погибли в пути или вскоре после: только три девушки и выжили.

В деревне к ним относились с пониманием, уважением, заботой и глубокой, глубокой печалью - потому как они были из тех, кто пытался защищать родные земли.
Прямо как их мужья, сыновья и отцы, которые не вернулись обратно.

  Ифей всё никак не могла поверить, что происходящее вокруг — новая, жестокая реальность. Это должно было быть дурным сном, кошмаром, но раз за разом она просыпалась в холодном поту и слезах, с застрявшими где-то в груди криками ужаса. В такие моменты девушку лучше было не трогать — Ифей огрызалась на любые попытки ей помочь. Возможно, она стеснялась, считая, что подобное проявление чувств непременно примут за слабость, а может, боялась открыться по какой-то другой, одной ей ведомой причине. Но через несколько часов, когда остатки сновидений развеивались окончательно, к Ифей уже можно было подступиться. Правда, девушка всё равно оставалась холодной, сухо отвечая на вопросы лишь затем, чтобы её поскорее оставили в покое.

  Мир, маленький мир Ифей, изменился до неузнаваемости. Всё привычное будто исчезло насовсем, вместо него — только чужое. Чужое и плохое. По крайней мере, так считала Ифей. Она не хотела сражаться в этой войне, но у неё не было выбора. И пока рядом оставались друзья, её последняя опора, Ифей находила силы не сдаваться. Теперь же их не было: ни друзей, ни сил. Местные, что выхаживали девушек, утверждали, что выжили только они втроём, и всё же Ифей отчаянно цеплялась за надежду, что кто-то из её товарищей смог избежать страшной участи. А ведь были ещё те, с кем её разделили раньше, когда бандитов да разбойников начали активно отлавливать и ссылать на войну. Как сложилась судьба других? Выжил ли кто-нибудь? Узнает ли она когда-нибудь об этом? Сможет ли встретиться с ними? Вопросы, которые тянули вниз, топили Ифей, не давали ей обрести покой: вместо того чтобы думать о себе, она думала о других.

  А ещё Ифей было сложно принимать доброту и заботу окружающих. Ей казалось, что она не заслужила этого. Она не защищала родные земли и людей. Точнее, конечно, фактически защищала, но против своей воли. Но и это тоже было не совсем правдой. Смогла бы Ифей пройти мимо чужаков, вырезающих деревню — не твою, но до боли напоминающую дом? На этот вопрос Ифей боялась узнать ответ. Как бы там ни было, она всё равно была недостойна ни понимания, ни тем более уважения. Как посмотрят на неё люди, когда узнают, что ещё недавно она сама могла прийти с бандой и разграбить вот такую деревню, а? Не поймут, отвернутся, заклеймят. Видимо, в этом и скрывалась причина, по которой Ифей вела себя так отстранённо, туманно отвечая на вопросы о своём прошлом. И как будто желая доказать что-то самой себе, Ифей, превозмогая слабость, старалась помогать деревенским хоть чем-то, показать, что она не просто так проедает их хлеб. Было тяжко, но вся эта борьба сама с собой помогала хоть ненадолго отвлечься от невесёлых мыслей. Мыслей было много, но самая яркая и одновременно самая мрачная была одна: мысль о демоне в человеческом обличии.
  — Он не человек. Он демон, — каждый раз, когда разговор заходил о событиях того дня, Ифей серьёзно поправляла Чэнь и Чжао, стоило тем назвать их противника человеком. И, может быть, если бы не этот демон, Ифей могла бы прислушаться к словам доброй старушки, что никто не выдаст девушек обратно, что можно больше не воевать. Какое заманчивое предложение для бандитки, у которой выбор между скорой смертью и смертью, отложенной на короткий срок, — укрыться в уютной глухой деревне, пока всё само собой не решится! Но что-то мешало Ифей поверить в это. Этим что-то, точнее кем-то, был он. Демон в сером.

— Даже если и демон, демонов тоже можно победить, — мрачно возражала на поправку от Ифей Цзэсянь, и играла желваками. Злясь не на Лю, конечно, а на собственную беспомощность в сражении. Кто это был такой? Как смог обрести такую силу? Эти вопросы не давали Чэнь покоя, но гораздо сильнее мучал её другой: сможет ли она сама добраться до таких вершин мастерства? Снова и снова кололо её то, что мастер её проиграл, и нет никакой уверенности, что её боевое искусство настолько же сильно.

— Другой вопрос — как, — прибавляла Чэнь, задумчиво потирая костяшки левой руки ладонью.

И как будто этого было мало, её текущее физическое состояние не позволяло заниматься даже самыми простыми тренировками. Привыкшая считать свою тело закалённым оружием, Цзэсянь особенно остро переживала собственную немощность. Клинок, которым она себя всегда мнила, почти переломился в этой битве, и казалось, нет никаких причин восстанавливать его обратно — ведь он оказался слишком негодным оружием.

Всё это она конечно держала в себе, и лишь мрачно ходила по округе, да колола двора, когда появилась физическая возможность это делать. Будущее представлялось туманным. К сожалению Чэнь знала только один способ решения проблем, и он уже второй раз за её недолгую жизнь показал свою несостоятельность.

  Когда все восемь энергий тела достигли пускай минимальной, но гармонии, Чжао Минчжу смогла открыть глаза и, видимо, застонать. Расфокусированное зрение увидело какую-то расплывчатую тень, слабый, словно сквозь три слоя шелка, слух услышал отдаленный голос, похожий на тележное скрежетание. Она попыталась приподняться на локте, но тело еще было слабо, и подвело свою хозяйку, снова уронив ее на ложе. А вместе с падением снова пришла тьма.
  Но на сей раз за сомкнутыми веками и потерявшимся разумом играло свою игру не глухое, маревное беспамятство, а парили рваные, истрепанные, как старый стяг, обрывки воспоминаний. Плач, рвущий горло. Скользкий от пота чужой меч в руке, каждый взмах которым отдается гудением в слабых руках. Сорванный голос, отдающий приказанья, и застывшая корочка крови на скуле от прошедшего вскользь камня. Мечущийся разум, похожий на птицу в клетке, судорожно анализирующий ситуацию и пытаясь хоть как-то ее изменить в пользу защитников. Серая тень, укравшая враз всю логику и рациональность, и оставившая после себя едкий вкус страха, как у ребенка после сказок о звероголовых гуй и пахнущих мертвячиной цзянши.
  Осколки прошлого кроились, рвались, чередовались калейдоскопом, то вспыхивая на миг, то растягиваясь на вечность. Но чем больше они мелькали, тем меньше оставалось в памяти кусочков о тех беззаботных временах, когда она даже не представляла потери родного дома. Только война кругом, только кровь и только боль, да не сходящий с губ пепельный привкус отчаяния. И все же, как ни старались птицы-воспоминания подточить ее решимость, сердце было надежно прикрыто крепким и надежным щитом совершенно не обоснованной, но от этого не менее рьяной надежды.

  …В следующий раз ей удалось прийти в себя уже на большее время. И хотя причитания жалкой старухи вызывали в ее сердце только глухое раздражение, Чжао Минчжу все же нашла в себе силы сохранить вежливость – ибо умение стелить красивую, как нефрит, и гладкую, как шелк, речь есть то качестве, которое отличает людей, осиянных благоволением Неба, от людей, рожденных из земли, в которой они копаются, как черви:
  - Эта девушка приносит вам свою благодарность, ниньлао. Мой дом не забудет того, что вы сделали для этой смиренной дочери Чжао… И для ее тунши.
  Тогда Минчжу еще не знала, кто, помимо нее, спасся, но тяжелое дыхание сбоку недвусмысленно свидетельствовало, что не она одна нашла прибежище в этой ветхой хибаре.

  После очередного беспокойного сна Минчжу снова была в испарине. Болела грудь и руки, в горле стояла слизь. Попытка подняться снова не увенчалась успехом, но на сей раз сил девушки хватило, чтобы опереться спиной на стену, хотя после таких нехитрых действий она чувствовала себя измученной, как после суточного конного марша, и боя потом. А тут еще и живот подал голос, настоятельно требуя пищи. Это желание она и озвучила, хоть голос был слаб и прерывист.
  Даже такая жалкая еда, что ей предложили, показалась на вкус прекрасной, как будто ее принесли со стола вана. Но вот сил осилить все предложенное не хватило: глаза еще были голодны, но сил пить бульон уже не осталось. Отставив миску, Чжао с отвращением просмотрела на стягивающие ее тело обмотки на служащие одеялом цветастые тряпки – жалкая замена того алого ханьфу, что она привыкла носить. Воистину, окружающие условия были немногим лучше, чем в то печальное время, когда она…
  Отогнав непрошенные мысли, та, кого когда-то звали Маленькой Жемчужиной, предпочла сосредоточиться на том, что сейчас она хотя бы свободна. А все остальное она еще вернет – и ханьфу, и цзянь с белой кистью на рукояти, и честь семьи, и отцовские владения. Или погибнет в бою в попытке вернуть былое – что тоже есть правильный и уважаемый выход из ситуации.

  Первые дни после того, как беспамятство отступило, Чжао предпочитала отмалчиваться, как данность принимая то, что дети земли о ней заботятся. Не утруждая себя иной работой, кроме попытки вернуть полный контроль над слабыми членами, девушка посвящала все свободное ото сна время размышлениям о том, как правильнее исполнить свой долг и с чего начать новый бой против Ши Куня и его бандитов. И где найти новый «могильный корм для псов», чтобы их руками вырвать Хэйшань из-под пяты захватчика.
  Голова все еще болела, и мысли были чугунными и неповоротливыми. Но было ясно одно – начинать строить свои «десять тысяч» придется с тех, кто есть под рукой: для начала хотя бы с тех двух воительниц, кому тоже посчастливилось выжить. И Минчжу начала присматриваться к ним, прислушиваться к разговорам и наблюдать, на что кто тратит свои часы под солнцем. Простые люди, обе пытались что-то делать, демонстрируя свойственную низшим тягу к работе руками.
  Маленькая Жемчужина не собиралась опускаться до их уровня, и, как только начала ходить немногим дальше, чем в нужник, потребовала свои одежды, предметы и оружие, будучи свято уверенной, что ее спасители взяли и все остальное. Пусть глупцы моют миски или колют дрова: образованная дева, к тому же одаренная «правами мужа благородного», должна напомнить пальцам о тонкости каллиграфии, а ладоням – о лежащем в них цзяне. Тогда все будет на своих местах.

  Наконец, план разговора в общих чертах созрел, и как-то перед самым сном дева попросила внимания:
  - Эта девушка провела уже не одну ночь под одной крышей с этими воительницами, а до сих пор не была надлежаще представлена им, и не знает тех имен, которые они предпочитают использовать для себя. Имя этой девушки – Чжао Минчжу, из тех Чжао, к роду которых относятся известные любому мудрому человеку мудрый законник Чжао Фань и славные полководцы Чжао Ли и Чжао Вэй.
  Эта маленькая госпожа знает, что вы из тех, кто защищал Миншань, и кто вел за собой других, - коротко и неуступчиво склонив голову, дева положила руку на грудь. – Это значит, что вы – тунши говорящей эти слова, и, значит, от ее достоинства не убудет, если она разрешит вам называть себя Минчжу-шицзе. А как она может обращаться к вам, цзецзе?

  Когда представления были закончены, достойная представительница дома Чжао продолжила:
  - Эта девушка долго слушала свое сердце, и поняла, что оно болит за то, как ее народ страдает под гнетом Ши Куня. Его псы будут обирать бедный Хэйшань, грабить хуже разбойников, прикрываясь правом победителя, убивать крестьян и горожан, и ставить на колени любой уезд, что посмеет возразить против грабительских налогов. Шифу этой скромной говорил, что нет хуже власти, что стоит на остриях копий – и она успела в этом убедиться.
  Так вот, эта Минчжу поклялась защищать эту землю – и исполнит эту клятву, когда силы вернутся в ее тело. Но ей хотелось бы знать, только ли в ее сердце полыхает огонь ярости к захватчикам и жажда свободы для своего дома, или она – единственная здесь, кто жаждет видеть свою землю чистой и незапятнанной, как цветок лотоса?

Первые дни давались тяжело.

Лю Ифей часто просыпалась посреди ночи в холодном поту из-за одного и того же кошмара - того самого мечника. Его черты во сне были искажены: изо рта, обрамленного выступающими клыками, вырывался черный дым, рога на голове возвышались иногда до самых серых небес, а в его глазах пылало безудержное пламя.
При свете дня Лю Ифей старалась найти какую-то работу - не только для того, чтобы помочь людям или найти занятие, но и для того, чтобы отвлечься от лишних мыслей. Переживания о судьбе своих товарищей, о своей собственной и о своей стране не находили должного выхода, ведь Лю Ифей приходилось скрывать от своих единственных собеседниц своё прошлое.
Облегчало ношу то, что девушка умела расположить к себе людей, и деревенские встречали её улыбками, взмахами рук и быстрыми поклонами. Однако, держались деревенские, все же, несколько особняком: глубоко сидящее почтение мешало перейти какую-то границу личных отношений.

Чэнь Цзэсянь тоже сокрушалась из-за многого, но её печали имели куда более прикладной характер: её основной инструмент, её тело, был сломлен. Множество травм и ранений мешали ей заниматься даже самыми простыми упражнениями без риска усугубить ситуацию.
Девушка проводила время в медитациях, прислушиваясь к своему телу, стараясь заставить его приходить в себя быстрее. Это одновременно и успокаивало, и заставляло переживать сильнее - скорого выздоровления не предвиделось.
Еще довольно долгое время Чэнь Цзэсянь, пытавшаяся найти какую-нибудь работу в деревне, но, в итоге, она начала брать инициативу в свои руки: то находила еще не расколотые дрова и исправляла это недоразумение, когда-то таскала воды с реки, когда-то помогала починить крышу, несмотря на все увещевания в том, что ей следовало отдыхать.
Со временем на такие действия своенравной девушки деревенские начали просто вздыхать и пожимать плечами - но отказываться от помощи не было никаких сил и никакого желания.

Чжао Минчжу оставалась в доме, заниматься каллиграфией: благородной деве было не до простой работы. Можно было подумать, что она легче всего принимает происходящее, но, на самом деле, на неё тоже невероятно давила слабость.
Каждый раз, когда девушка бралась за кисть, та отчаянно дрожала в руках - на хватало сил даже спокойно и уверенно держать легкий инструмент в руке. Иероглифы стихотворений, которые приходили на ум Чжао Минчжу, отчаянно сопротивлялись попыткам быть написанными - ни на песке, ни на бумаге, не получалось оставить прекрасные следы.
Однако, с каждым днем силы понемногу возвращались, и постепенно Чжао Минчжу написала стихотворение из одного из собраний:

В небесах луна блистает,
Прорезая сумрак туч -
Словно в иней облекает
Землю лунный яркий луч!
В серебристом том сияньи,
И нема и холодна,
Жизнь дает в воспоминаньи
Часу прошлому луна -
И сама, не зная муки,
Держит в памяти своей
Все печали, все разлуки,
Все рыдания людей...
И к луне возведши очи -
Их склонил я, скорбь тая:
Лишь о родине средь ночи
Вспоминаю, плачу я!

==================================

Два месяца прошло с того момента, как они очнулись в этой деревушке, и девушки восстанавливались, как духовно, так и физически: еще, казалось, несколько недель, и можно было отправляться в путь.

Однако, всему хорошему приходит конец: и спокойное восстановление не стало исключением.

Одним ранним-ранним утром, когда ни одна из девушек еще не проснулась сама, их разбудила старушка, заботившаяся о них всё это время:
- Просыпайтесь! Просыпайтесь! - Она шипела взволнованным голосом, аккуратно расталкивая спящих, - Вам надо прятаться, срочно! Едут богами проклятые солдаты Куаньди, ищут выживших и сбежавших, целых десять! Прячьтесь в подпол, мы вас защитим!

Когда заговорила Минчжу, у Чэнь даже поначалу челюсть отвисла. Многословие девушки обрушилось на ещё временами кружащуюся голову Чэнь горной лавиной. Будь Цзэсянь обученной и воспитанной она обязательно бы сравнила велеречивость Чжао с полноводной Хуанхэ, но увы, она всего лишь была научена бить людей, и поэтому в голову ей пришла только одна мысль: "Великий Хуан-ди! Какая же она нудная..."

Ссориться в планы Чэнь, впрочем, не входило, а прямым следствием её любимого занятия — махать кулаками — было понимание того что за языком временами надо всё-таки следить. Не то чтобы Цзэсянь боялась Минчжу, но в данном случае это просто объясняло, почему то что было на уме не оказалось на языке. Вместо этого, моргнув, будто просыпаясь, Чэнь заметила:

— Это всё хорошо, конечно, сестрица, но поверь мне, до пышных титулов нет дела, если в месте с тобой не марширует отряд личной стражи, а в кошеле не звенят монеты. Без всего этого тебя будут встречать только по тому, что ты сама умеешь и можешь. Так что может я когда-нибудь и назову тебя госпожой, но пока мы тут все в одной лодке. На равных. А что до твоего желания, — тут Чэнь бросила быстрый взгляд на Лю Ифей, — не сомневайся, сестрица, мне этого тоже хотелось бы. Вот только всех моих умений это ногами-руками махать, да и то я сейчас не в лучшей форме, сама понимаешь.

* * *

Вопрос который тогда Чэнь Цзэсянь не озвучила — "Но что нам дальше делать?" — вскоре получил свой ответ без всяких рассуждений. На исходе второго месяца война пришла в деревеньку, которая приютила их, дала кров и пищу. И хотя для Цзэсянь всё ещё оставался нерешенным вопрос личный, сейчас было не до того. Хотя бы за то что эта старушка их выходила, она обязана взяться за оружие хотя бы ещё раз.

— Нет, — отчеканила Чэнь, отвесив полупоклон. — Вы и так нам слишком помогли, но вы не воины, чтобы сражаться. Предоставьте это нам, матушка.

  Затребовав себе одной четыре фонарика и повесив их на жердях рядом с невысоким столиком, Маленькая Жемчужина из раза в раз обмакивала кисть в блеклые чернила и изящным движением кисти выписывала то один, то один, то другой иероглиф. И хотя они получались читаемыми, девушка все равно оставалась недовольной, смахивая написанное пористой губкой и вновь раз за разом оставляя на бумаге след так, чтобы он вышел и легким, и читаемым, и непрерывным. Лицо ее при этом сохраняло все ту же маску фарфоровой беспристрастности – только в глубине глаз, подведенных черным углем, все ярче и ярче разгоралось недоброе пламя.
  На закате и на рассвете она, словно соблюдая одной ей известный ритуал, Минчжу покидала клетку четырех стен, чтобы неспешно подняться на ближайший холмик и, замерев там, встретить или проводить ночное светило. И тогда, если бы кто подобрался, можно было увидеть, как луна и звезды сдирают холодную маску выдержки, оставляя под ней только одинокую, запутавшуюся девушку, боящуюся принимать решения также сильно, как и воздерживаться от них. Светлая кожа северянки прекрасно чувствовала себя даже без белил, но когда луна касалась ее лица, то казалось, что впалые щеки одеваются в едва заметную серебряную краску.
  Склонив голову, дева располагала руки так, словно держит невидимый глазу хуцинь, и посвящала следующий десяток минут тому, что заботливо играла на отсутствующих струнах и внимала звукам, которых нет. «Помузыцировав» какое-то время, Минчжу также молча поднималась и следовала назад, всем своим видом демонстрируя, сколь важными делами она занята. Но дел, важных и не слишком, пока что не было – тянулось время добродетельной выдержки.

  Ждать было тяжко. Деятельная натура Чжао требовала хоть что-то предпринять, но разум твердо знал, что и ее телу, и телам ее новоявленных цзецзе требуется восстановление. Но, самое главное, этой земле требовалось обострение болезни, которую называют Ши Кунь. Пускай его солдаты терзают ее, ранят, отбирают богатства и убивают людей земли – это только сильнее разожжет жар, как болезнь вызывает жар плоти. И когда больной будет безнадежен, тогда будет достаточно одной искры, чтобы поднять не имеющих силы духа самим прокладывать путь. Надо только выждать.
  А пока тянется ожидание – смирить себя, с уважением принимая нищую пищу от деревенских и слушая необразованные речи цзецзе. Это – необходимость, с которой следует мириться, ведь в умелых руках мотыга может быть столь же опасна, как цзи. В конце концов, мудрый не будет ожидать от большеногих женщин, что они сумеют смирить себя и говорить о себе в третьем лице – что уж говорить об остальном? Они в темноте своей необразованности могут искренне считать, что сейчас, без золота, воинов и свиты, они равны, и не задумываться, что главное сокровище человека близких Небу кровей не в наряде и не в окружении, а в том, что не отнять – в знаниях и понимании мира вокруг. Со временем цзецзе это поймут, если не захотят остаться просто инструментами – а Минчжу сейчас не инструменты нужны, но будущие офицеры, что поведут за собой тот «жар больного чела», что сбросит Ши Куня.

  Маленькая Жемчужина, тщательно построившая свой график на совмещении занятий физических и интеллектуальных, и предложившая составить подобное же время препровождение младшим сестренкам, продолжала ждать, требуя от деревенских, чтобы они приносили ей все новости о том, что происходит вокруг, но прежде всего – о настроениях, которые царят в уездном центре. Информация – оружие не менее острое, чем цян, и лучше им вооружиться как можно раньше, чтобы знать, с какого из узлов «хворающего тела земли» начать лечение.
  Однако ж болезнь пришла в деревню сама – прежде, чем самозванный «лекарь» решила, что пора начинать операцию. С трудом раскрыв глаза, на сей раз даже не скрывающая своего недовольства девушка все же нашла в себе вежливость дать «уважаемым сединам» высказаться. И не зря – новости заслуживали того, чтобы прервать время покоя. Первой на слова старушки отреагировала Цзесянь-цзецзе, что было совершенно не удивительно с учетом ее импульсивности. Впрочем, реакция ее было ровно такой, как следовало.

  Дождавшись, когда воительница выскажется, Минчжу, приподнявшись на локте со своего унылого ложа, сухо продолжила:
  - Эта земля дала защиту этой девушке, когда она в ней нуждалась – и она встанет на ее защиту тогда, когда в этом нуждается земля. В том ее долг.
  Но для того, чтобы псы Ши Куня запомнили свой последний урок, эта девушка хочет, чтобы деревня тоже приложила свою руку к учению. Пускай те, у кого еще есть сила в руках и ногах: подростки, девы и не глубокие старцы, возьмут камни, у кого есть – охотничьи самострелы и дроты. И когда эта молодая госпожа и ее цзецзе выйдут лицом к лицу с «собачьим мясом» и запоют с ними песню железа, люди деревни обрушат на врагов свое негодование. Пускай даже они не убьют никого, но отвлекут шавок узурпатора от тех, кто готов пролить кровь, чужую и свою.

  Спрашивать, согласны ли местные с ее желанием, Маленькая Жемчужина даже не подумала. Она знает, что хочет, и знает, зачем это хочет. А люди полей должны исполнить ее волю, если не хотят увидеть, как горят их дома и посевы.

  – Минчжу-шицзе, – Ифей неторопливо растянула обращение, будто пробуя его на вкус, а затем приветственно кивнула, принимая правила, навязанные новой знакомой. Речи Минчжу были непривычно длинны и запутанны, так что про себя Лю сразу же решила даже не пытаться вступать с ней в словесные дискуссии – себе дороже обойдётся.
  – Пожалуйста, обращайся ко мне просто Лю-гунян. Я ценю проявленное уважение, но мне так будет комфортнее, – Ифей предпочла сохранить дистанцию. В чём-то, конечно, Цзэсянь была права: они сейчас в одной лодке, но Ифей знала, как всё может резко поменяться, если названные сёстры узнают о ней жестокую правду.
  – Ты спрашиваешь, горит ли в моём сердце огонь ярости. Да, горит. Но это не тот огонь, который ты, наверное, ожидаешь увидеть. Это не благородная ярость, не жажда справедливости. Это просто... ненависть. К тому же я не смогу жить в постоянной страхе, оглядываясь на каждую тень. Так что хоть я не связана клятвой или долгом, я знаю, что не убегу от этого. Но я не стану твоей благородной соратницей. Я буду драться так, как умею: грязно, жестоко и без правил. И если это тебя устраивает, то... – Ифей слегка наклонила голову, – тогда можешь считать меня своей тунши.

***

  Ифей, разбуженная взволнованным шёпотом старушки, мгновенно пришла в себя. Её рука инстинктивно потянулась к кнуту, который всегда лежал рядом, даже во сне. Ифей прислушалась к словам старухи, и её глаза сузились, когда она услышала о солдатах Куаньди. Сердце её заколотилось, но не от страха — от привычного, почти животного возбуждения перед возможной схваткой. Тем не менее, Ифей уже почти открыла рот, чтобы согласиться спрятаться: она ещё не была готова сражаться и понимала это. Но Минчжу и Цзэсянь оказались противоположного мнения, хотя выглядели не лучше, если не хуже самой Ифей!
  – Вы обе рехнулись, – Ифей замерла на мгновенье, переводя взгляд от одной девушки к другой, а потом ухмыльнулась, — Но знаете что? Мне это нравится!

Старушка смотрела на девушек поначалу с непониманием, а затем и с ужасом:
– Зачем же вы… вы же помрете тут…

Однако, троица уже приняла собственное решение.

Чэнь Цзэсянь, распрямилась во весь свой рост, расправила плечи, и словно бы наполнилась невесть откуда взявшейся силой - её дух жаждал битвы, и её тело следовало по пятам.
Мышцы пришли в движение, пришли в полную готовность, превращаясь в крепкие и гибкие стержни.
Ладони не сжались в кулаки, но лишь потому, что в текущую секунду это и не надо было: наоборот, расслабленные руки выжидали нужного момента.
Зрачки немного сузились, выцепляя движения, доселе недоступные.

Чжао Минчжу достала из ножен свой клинок и внимательно его осмотрела: ему нужен был уход у хорошего кузнеца после всего, через что он прошел, но пока его было достаточно.
В металле она встретилась со взглядом собственного отражения - и на мгновение сама испугалась этого горящего холодным, расчетливым пламенем мести взора.
Смотрящая на неё девушка выхватывала малейшие детали окружения, вспоминая все доступные ей подробности знаний о деревне и её жителях.

Лю Ифей нервничала - но это было будоражащее душу беспокойство, заставлявшее улыбку проявляться на губах бандитки.
Рука сжалась на рукояти кнута, такой мягкой, приятной и до боли знакомой. Это опасное оружие прошло с ней множество битв бок о бок, и, пожалуй, было сейчас единственным надежным компаньоном, который никогда не предаст.
Хотя безумие окружавший её девушек почему-то внушало спокойствие и заставляло улыбаться всё шире и шире, превдкушая предстоящий бой.

Старушка глубоко вздлохнула, и нахмурилась:
– Раз вы так. Позвольте нам хотя бы помочь. Мы, может, старые и немощные, но у нас есть вилы и камни - мы поможем, чем сможем. Всё равно, если вы умрёте, то нам тоже не жить после этого.

  В том, что Ифей-цзецзе встанет рядом, Маленькая Жемчужина не сомневалась ни мига: воительница уже отдала ей свое слово противостоять врагам, и этого было достаточно, чтобы быть уверенной в Хозяйке кнута. Сердце Ифей, равно как и сердце Цзэсянь, было сделано из твердого металла и закалено испытаниями – они давно переступили всю простоту и непритязательность своей крови, чем встать выше того, кем были от рождения. Обе девы были из тех, кто достоин окутывать свои бедра шелком цзиньго и носить на одеждах свернувшегося кольцами дракона – и долг Минчжу, как старшей сестры, был в том, чтобы их стремление не сгинуло в незнании пути. Так самой острой стреле нужен свой лук.
  Но вот ниньлао… Когда старушка предложила ту помощь, которую от нее уже потребовали, дочери цзы потребовалась вся выдержка, чтобы не поставить женщину земли на место злым окриком. Это глупое создание рисовых полей смело превратить послушный долг в самоизбранную готовность вместо того, чтобы выполнять волю госпожи! Но… старость надо уважать, даже когда она глупа, и быть снисходительной к низшим, которым приходится выполнять не свойственное для себя дело. В том есть достоинство девы избранных кровей, честь дочери севера перед южным высокомерием.

  Оторвав взгляд от отражения глаз на поблекшей гляди клинка, Чжао Минчжу плавно поднялась во весь рост, глядя на старушку сверху вниз. Голос ее, как и подобало в такой момент, был исполнен строгой торжественности. Так писал Бао Вэйчен – следовало соответствовать заветам мудрых.
  - Эта молодая госпожа уже сказала, что людям земли надлежит исполнить свой долг. Ее сердце скорбит за свой народ, но она знает, когда нужно трудиться вместе всем: знатным и бедным, воинам и крестьянам. Названная Чжао Минчжу надеется, что давшие ей приют люди исполнят свою службу также, как она исполнит свою. И тогда эта дева принесет своим спасителям высший дар свободы.

  Отвернувшись от крестьяники, Минчжу подняла клинок так, что тот визуально разделил ее лицо на две половины.
  - Пойдем, сестры. Нас не ждут, но мы все равно придем.

У Цзэсянь были строго обратные мысли. Что толку от немощных крестьян в таком бою? Сомнительная подмога, которая и помешать может. Но было некогда препираться, а отговаривать людей защищать свой дом было как-то неправильно. Пристально посмотрев на старушку, Чэнь пожала плечами и бросила только:

— Постарайтесь не помереть почём зря.

На призыв Минчжу Чэнь лишь коротко кивнула и вышла, разминая круговыми движениями плечи и голову, из дома прочь. Оставалось надеяться, что её тело достаточно восстановилось, чтобы посшибать пару голов.