Человек открывает глаза и какое-то время просто пялится в незнакомый грязный потолок, сложенный из серых пластиковых плит. Хотя нет, вон тот подтек в форме литеры F выглядит определенно знакомо, да и бесформенное жирно-блестящее пятно рядом с ним тоже. Сталь неказистой медицинской койки, прикованной к стене, неприятно холодит голые спину и ягодницы, и Человек садится, впервые имея возможность осмотреть себя. Он с оторопью смотрит на желто-бордово-фиолетовые полосы синяков и ссадин, опоясывающие запястья, с удивлением на такие же полосы на лодыжках, с узнаванием на следы от ремней (да, это именно они), пересекающие грудь и бедра, и, наконец, проводит пальцами по обритой налысо голове, ожидаемо находя на висках круглые ожоги, оставленные электродами машины, забирающей память. Человек пока еще не знает даже своего имени, но его прошлая жизнь, а точнее та ее часть, которую ему оставили, уже мельтешит перед мысленным взором со скоростью прорвавшего плотину водяного потока.
Детство сохранилось почти полностью, но его он, похоже, никогда особо хорошо и не помнил, поэтому образы, сменяющие друг друга, отрывисты и статичны.
Ядовитый пар, поднимающийся над мусорным морем, что заполняет нижние уровни Шпиля, и бродящие по нему в поисках хоть чего-то ценного ходульщики. Родители, сгинувшие в горниле очередной бессмысленной гангерской войны. Мерзкая ухмылка Тони Фальчетти, с которой он крутит в пальцах принадлежавшее матери Человека кольцо. Безучастные скучающие рожи чинуш. Сальные глазки священника из приюта. Разбитые в лохмотья костяшки и сжатые в зверином оскале зубы. Плеть, поднимающаяся и опускающаяся вновь и вновь. Сталепластовые каньоны улиц подулья, залитые неоном и человеческой мерзостью. Снова кровь на руках, своя и чужая. Дергающийся в руке одноразовый «бумер». Заполняющий всю область зрения шоковый молот. Мрачный седой мужик в мрачной комнате с печатью Адептус Арбитрес на строгой черно-красной форме; первый за долгие годы, кто смотрит на Человека, как на человека.
Дальше воспоминания должны быть четче, но чем ближе к эпицентру взрыва, стершего его «я», тем серьезнее «сопутствующие повреждения».
Схолум, больше напоминающий тюрьму. Тренировки и испытания, выжимающие из него все силы, а потом еще и еще. Драки и соперничество, понимание и плечо, на которое можно опереться. Собственная форма, доспех и печать «костолома». Искаженные оправданным, как им кажется, гневом лица работяг, вышедших на стачку из-за четвертого за год уменьшения пайки, в которые он смотрит из-за стены из щитов. Стальное навершие «гуманизатора», сносящее челюсть требующему «справедливости» болезненно-худому конвеерщику с имплантами токаря. «Я и есть закон», выведенное краской краской из баллончика на стене за барной стойкой разгромленной «Звездной гончей», что помимо наркопритона, борделя и казино выполняет так же функции штаб-квартиры семьи Фальчетти. Смешные звуки, еле слышные из-под кляпа, которым заткнут рот считавшего себя неприкасаемым гангера, когда Человек спихивает его привязанное к рокритовому блоку тело в канал с нечистотами. Искаженная яростью и обидой из-за потерянных «доходов» лицо местного бюрократического царька. Крохотная комнатушка в недрах участка недалеко от архива висяков, в которой ему предстоит «гнить до конца службы». Материнское кольцо на тесемке на шее. Всепоглощающее чувство удовлетворения.
Оставшаяся часть памяти состоит по большей части из пробелов, но кое-что из нее вытащить все же можно.
Та же комната, освещаемая светом пары люмен-шаров, все стены которой теперь увешаны исписанными грифельными досками, пикт-снимкамм, заметками на обрывках пергамента, копиями отчетов и допросов. Стрелки змеятся между отдельными элементами «мозаики», вопросы, предположения и выводы покрывают практически все пустые поверхности, небольшой стол завален письмами и дата-слейтами. Человек видит, как весь этот «мусор» складывается в систему. В структуру. В паттерн. В схему чего-то, что простирается далеко за пределы его родного мира. В паутину, оплетающую весь сектор. Человек видит, но, кажется, только он один. Донесения и запросы, оставленные без внимания. Двери, закрытые перед его носом. Кустистые брови капитана, сложенные в печальный «домик» над глазами, в которых грусть мешается с разочарованием. И, вдруг, мужчина неопределенных лет, задумчиво вертящий в руках папку со всеми его «безответными» донесениями, стоящий посреди «мозаики». Кулон с литерой I. Предложение, что определит его настоящее, будущее, а, в итоге, и прошлое. Работа, о которой он никогда не знал, но для которой был создан. Свобода от оков всех людских законов. Дела столь черные, что для них нужен человек без совести и сердца. Братья по оружию, что ближе давно потерянной семьи. Реки крови, пролитые на службе у Императора. Легатская инсигния в его ладони, означающая высшую степень доверия, и, практически гарантирующая безумие. Раскаленно-белая вспышка, превращающая его мозг в оплавленное сито. Боль.
Человек шипит от нахлынувшей вслед за воспоминаниями мигрени, но все же поднимается на ноги и делает первые несколько нетвердых шагов. Железный пенал, в котором его содержат, практически пуст: кроме койки, с которой он поднялся, в нем есть только стальные стул и стол с аккуратной стопкой папок, ютящиеся в дальнем углу. Дверь с забранным решеткой окошком наверняка заперта снаружи, наблюдение ведется через пикт-око, а через решетки вентиляции, как ему откуда-то известно, можно подать как усыпляющий газ, так и смертельный нейротоксин. Доковыляв до «рабочего места», Человек берет верхнюю папку и какое-то время смотрит на тревожного побитого жизнью мужика с прикрепленного к ней пикт-снимка. Потом аккуратно ощупывает свое лицо, удовлетворено хмыкает, еле заметно ухмыляется и открывает собственное личное дело. Теперь у Человека есть имя. Человека зовут Мордекай Красс, но в документах инквизиции он фигурирует как «Аколит Щелкунчик. Специализация: допросы, пытки, внесудебные казни».