'BB'| Trainjob: The Roads We Take | ходы игроков | Джеймс Р. Монджой (1858)

  Ты родился и вырос в Кентукки. Этому штату было чем похвалиться – эту землю не купили, а именно отвоевали у индейцев Шауни, и выглядела она тогда, в конце прошлого века, как земля обетованная – с пусть не молочными, но живописными реками, сочными лугами, тучными полями, растущими на красной глине, и хорошим климатом. Издавна ваш штат соперничал с соседним Теннеси за два главных звания звания: в каком штате лучшие лошади и в каком штате лучший бурбон. И если по лошадям Теннесийцам было что сказать, то по бурбону вы регулярно оставляли их позади.
  Ваша семья владела ранчо, которое так и называлось – Монджой Рэнч. Тогда еще ранчо не называли по описанию клейма, а то бы быть вам какой-нибудь "Сёркл-М" или "Летящей-М". Находилось оно в паре миль от Николасвилля, то есть примерно в десяти милях от небольшого, но активно развивающегося Лексингтона. А Николасвилль был просто маленьким городком со станцией дилижансов, магазинами, школой, церквями и фермами. Там ничего особенно не происходило, но там можно было купить все, что нужно, а еще продать почтовой линии лошадей по дешевке, не дожидаясь аукциона в Лексингтоне – если денежки нужны. Но вообще с деньгами у вашей семьи все было в порядке.
  Разводить лошадей – занятие более трудоемкое, чем разводить скот. Конечно, не надо столько мотаться по полям с коровами, не надо развозить зимой сено на несколько сотен или даже тысяч голов, не надо считать коров каждый божий день. Но надо вникать, очень надо! Потому что разведение лошадей – это вложение, которое отбивается долго. Вот, скажем, купил ты жеребца. Подождал, пока у него будет подходящее настроение, устроил ему "лошадиную свадьбу", случку по-простому (это тоже процесс нелегкий, и его хорошо бы проконтролировать) – а дальше... дальше жерёбая кобыла будет вынашивать жеребенка целый год! И не дай бог с ней за это время что-то случится – значит, ты и её кормил зря всё это время, и жеребца. А случиться может много чего – лошадь может простудиться, отравиться, оказаться украденной... А еще может плохо разродиться – и потому при родах тебе придется, так сказать, поприсутствовать.
  "Ну чего там, подумаешь, жеребенка если что из лошади вытянуть!" – а все не так просто опять же. И самая большая проблема – лошади рожают почти всегда по ночам. Это из дикой природы идет – жеребенку нужно час или два, чтобы научиться ходить на своих слабеньких еще, негнущихся ногах, и если он родится днем, дикий табун за эти два часа уплетется за горизонт, оставив мамашу со своим чадом. А тут и волки могут нарисоваться. Так что выживали тысячелетиями те лошади, которые рожали по ночам, пока остальной табун спит. Спят лошади обычно стоя – такая у них привычка.
  Ну и значит это, что как кобыле будет подходить срок, её надо запереть в стойле, и кто-то будет рядом с ней дежурить. И дежурить придется долго, порой неделями, и не просыпать. Потому что, опять-таки, в дикой природе если жеребенок помрет – то что уж... естественный отбор! А у тебя-то не природа, у тебя бизнес, и никакого естественного отбора тут быть не должно! И ладно еще, если у тебя одна жеребая кобыла... а если, скажем, пятьдесят? Запомнишь, когда какой срок подходит?
  И дальше начнется морока – выкармливай этого жеребенка козьим молоком из соски, ухаживай за ним. А то, опять же, не помрет, но заболеет – вырастет хилым, и хорошей лошади не получится. И плакали твои денежки. Расти он будет года полтора-два. Но ладно, подрос жеребенок. И вот тогда уже, через два-три года, надо найти безбашенного парня, который возьмется его объездить, или же продать кому-то необъезженного. Ну, или объездить самому, если башку не жалко.
  А через пять лет – продавай! Очень выгодно можно продать – призового больше чем за триста баксов возьмут, а с аукциона за все пятьсот. Не вышло призового? Не беда – хорошую фермерскую или упряжную загонишь за сто или сто пятьдесят, среднюю за восемьдесят или полсотни, даже на плохонького за тридцатку покупатель найдется – но так, конечно, только старых лошадей продают, уже видавших виды. Да, пять лет придется работать, не покладая рук, следить, покупать сено, зерно и морковку... Но в итоге оно отобьется, а если ты не просто решил в конезаводчика поиграть, а правда шаришь в лошадях, думаешь, какую кобылу с каким жеребцом сводить, то отобьется очень, очень неплохо. Лошади-то всем нужны – почтовым компаниям, армейцам, в городе для пролеток, фермерам в город на коляске ездить, а кто и пашет на них порой... Короче говоря, товар ходовой, и прибыль будет, если...
  Если, опять же, падежа не будет и не украдут.
  Думаю, теперь понятно, почему конокрадов частенько вешали без всякого суда, а даже за владение крадеными лошадьми можно было загреметь в тюрьму на пару годиков. Но у вас в округе про конокрадов было пока не слышно.

  У твоего отца, Говарда Монджоя, был табун в сто с лишком лошадей, так что жили вы хорошо. У вас был большой домина с двумя этажами и чердаком, с кучей комнат, каминами, в которых зимой завывал ветер, с садом и каретным сараем. У вас было четыре нигера – повар с женой, два конюха – их дети, и еще один старый нигер по имени Вуди, который делал грязную работу – чистил сортир, оттирал сажу, мыл посуду, запаривал зерно и так далее. С нигерами ваш па не церемонился, потому что работали они с ленцой, но, конечно, никогда их не били плетьми или не травили собаками. Они вообще-то жили по большому счету как работники – только уже давно знакомые и почтительные. Вообще-то, папа часто и кроме них нанимал одного-двух белых конюхов – и что-то ты не замечал, чтобы относился он к ним сильно по-разному. Что тех он в грош не ставил, что этих, а если надо было – сам работал. Да и вам помогать приходилось.
  Ранчо управлял папа, а помогал ему его брат Рэндольф. У Рэндольфа была жена, тётя Эмма. У них были когда-то дети, но умерли во младенчестве то ли от кори, то ли от скарлатины. Дядя Рэндольф твоему папе никогда не перечил, и вообще ходил по дому, как тень. Но папа его очень ценил и советовался с ним во всем, и только просил, чтобы дядя Рэндольф лучше следил за нигерами.
  У папы, кстати, был еще брат – дядя Вёрджил. Но дядя Вёрджил жил в Лексингтоне – он был там цирюльником и держал цирюльню. Папа к нему относился насмешливо, мол, несерьезно же, бороды людям брить! Но дядя был очень веселый и вежливый человек. Раз в месяц он приезжал к вам и всех вас подстригал – очень ловко и умело, со всякими шутками-прибаутками. Папа за это давал ему лошадей для пролетки. У него была жена, три дочки и сын, но общались вы мало.
  Деда своего со стороны отца ты не знал – он давно умер, еще до твоего рождения. А, кстати! Надо сказать, что ты был не старший сын в семье. Старший сын был Гарри – он был старше тебя на целых четыре года, и очень задавался тем, что он первенец. И если честно, не просто так – для папы существовал старший сын и все остальные дети, то есть ты и Портер, который был тебя младше на пару лет. Надо сказать, что вы все в Николасвилле ходили в одну школу и сидели все в одном классе – там так было принято. Учитель, мистер Калкин, смотрел, кто сегодня пришел – и такие задания и давал, а если они для вас были слишком сложные, мальчики постарше вам помогали. А потом, когда ты подрос, ты и сам стал помогать мелкотне.
  Маму твою звали Хэзел. Она была из очень простой семьи, её отец был фермером. Ну, то есть, он был плантатором, но на плантации у него был всего один нигер, который и растил там пеньку, табак и кукурузу с картошкой, а мистер Коупенс на него покрикивал и возил урожай на продажу. А вообще ковыряться в земле он не любил, а любил бродить в лесах и полях с ружьишком и охотиться. Бабушку твою, то есть, супругу мистера Коупенса, звали Лоретта. Она тоже была из простых людей. Люди иногда даже сплетничали, почему у такого большого и серьезного человека, как твой отец, такая чепуховая партия, и как так оказалось, и нет ли тут подвоха, и не шла ли речь о "дробовиковой-свадьбе". Ну, такой свадьбе, где жениха приводят под венец под дулом дробовика, а невеста старательно прячет живот под кринолином. Но все было не так, просто папе хотелось такую жену, чтобы она ему ни за что никогда не перечила, была здоровая, не слишком умная – вот и всё. Мама этим требованиям соответствовала: как папа говорил – так все и делали, а мама командовала поваром да старым Вуди. А впрочем, она и сама готовить умела хорошо – всякие бульоны и пироги, да и шила отлично.
  Мама отцу не перечила, но если он вас обижал, можно было прибежать к ней – она умела утешать, давала что-нибудь вкусненькое, начинала расспрашивать о чем-нибудь постороннем – и здорово вас успокаивала. С ней было всегда очень спокойно и легко, и глаза у неё были серые, мягкие и лучистые.
  Папа же вообще был человеком резким, заносчивым и легко мог всыпать хоть вам, хоть старику Вуди, хоть работнику из города, который нанялся на покос и сломал у вас косу об камень. Да, вот прямо по шее ему папа дал! Вы сами видели! Но, правда, просто так он никого не бил – только если за дело. А еще ваш папа был честным, прямым и не жадным, хотя и слегка... ограниченным что ли? Для него мир делился на его дом и разные не очень интересные места за его пределами. Всё хорошее в этом мире было на ранчо, ну и еще там в Лексингтоне есть несколько хороших людей, с которыми он выпивал после церковной службы... А, еще был конгрессмен! Джон Эллиот, судья из Престонсбурга, папа за него голосовал и с вами его познакомил однажды – он к вам приезжал в дом. Папа ему очень выгодно продал двух хороших рысаков (практически подарил, но не подарил, чтобы никто не сказал, будто это взятка), и считал, что если что, любой суд будет на его стороне. А впрочем, с папой никто судиться и не рисковал, насколько ты помнишь. Вообще-то он об адвокатах был не слишком высокого мнения. Но о ком твой папа был высокого мнения?

  Правда, был еще один человек, с которым твой папа никогда не задирался, и сложно сказать, почему, ведь человек этот был небогатый и не влиятельный. Это был Боб Пирс, хозяин другого ранчо. Ранчо у него было небольшое, не как у вас, и довольно далеко – вы даже и соседями в полном смысле не были. Ртов у него в семье было много – пятеро детишек и еще родители. Поэтому он подрабатывал на других ранчо объездчиком – ломал лошадей и приучал их к седлу или к упряжи. Он у вас много лошадок объездил во дворе, хотя чаще брал их к себе на ранчо и объезжал там. С ним приходили его сыновья – Том и Шон. Том был на три года, а Шон на пару лет постарше тебя, и отец им показывал, как лошадей объезжать, а иногда даже давал попробовать. Было что-то такое у этого мистера Пирса во взгляде, что папа на него голос не повышал, а говорил как с равным. Ну, Пирсы и не задавались, "знали своё место", как папа говорил, правда, за глаза.
  – Работа сделана, – говорил Боб Пирс, когда заканчивал показывать объезженную лошадь. И папа ему платил, как условились.

  Но пирсы жили не под боком, а были у вас и соседи. С одной стороны соседями были Шорли – такая фамилия. Стивен Шорли был тоже заводчик, только разводил не лошадей, а мулов, потому что они дороже стоили. Папа к нему относился с легким пренебрежением, дескать, что мулы? Там ума много не надо!
  С другой же стороны соседом был фермер, Кейбл Макферсон. Он выращивал кукурузу и ячмень, а в Лексингтоне из них гнали виски. Да он и сам у себя гнал виски на ферме. Папа с ним дружил, но тоже слегка свысока: Макферсоны и свиней держали, а кто свиней разводит, тот знамо дело, человек не великих вершин. Но самогон его был отменным, а это, как ты с годами усвоил, залог хороших отношений со всеми соседями. Папа ему даже лошадь однажды подарил, и хорошую лошадь!
  И еще были всякие соседи, но жили они, правда, подальше.

  Со всеми их детьми ты тоже учился в одной школе. Папа говорил, что выучиться надо, спрашивал с вас строго, проверял уроки и сам иногда чего-нибудь вам рассказывал – как пишется то или иное слово или что там насчет истории родного штата. Делал он это больше чтобы показать, что учитель там в целом молодец, но не во всем прав, а вы, главное, батю слушайте.
  Вы твердо усвоили из его рассказов, что ваш штат – самый лучший, самый красивый, и самый-самый, ну еще, может, Теннеси ничего. В Новой Англии живут торгаши и беднота, на юге – бездельники, в Индиане – хужеры, а в Небраске – хаскеры. Ну а про мексиканцев вообще разговор особый – это и не совсем люди, так, индейцы наполовину. Самые же большие бездельники живут в Калифорнии, потому что золото там валяется под ногами, если они его еще не все выкопали.
  Учитель в школе рассказывал немного иначе. Можно было, конечно, поискать правды в книгах, но вот беда – читать на ранчо было особенно нечего. У вас была книжная полка, но книг на ней было не много. Там стояла Библия, Псалтирь, справочник по травам и деревьям, несколько книг про лошадей, том с законами, который, насколько ты помнишь, никогда не открывался, две затрепанные поваренные книги твоей мамы, двухтомник Пола Аллена об экспедиции Льюиса и Кларка, роман "Лайонелл Линкольн" о войне за независимость, "Посмертные записки Пиквикского клуба" Диккенса, которые папе подарил дядя Вёрджил, и которые папа так ни разу и не открыл, подшивка газет... вот пожалуй, и всё.
  Читал папа только газеты да еще очень старую книгу начала века – про анатомию лошадей, их всякие лошадиные болезни и советы по разведению.

  А что из этого прочитал ты?
  И вообще... каким ты вырос к четырнадцати годам?

Ночи выдалась лунная, а потому через распахнутые ворота сарая открывался замечательный вид на слабо колышущееся на ночном ветру море травы. Траву эту называли отчего-то «кентуккийской синей травой», но была она, конечно же, сочно зеленой. Ночью, впрочем, она действительно напоминала чем-то спокойное иссиня-черное море, по которому ветер гнал редкие светлые «волны». Так думалось, во всяком случае, Джеймсу. Настоящего моря Джеймс никогда не видел.

Он устроился поудобнее на мягком сиденье семейной повозки, подкрутил керосиновую лампу поярче и поднял перед собой томик «Робинзона Крузо». Книжка эта, подарок дяди Верджила на прошлое день рождения, было настоящим иллюстрированным чудом. Зачитанным, разумеется, за последний год до дыр, а теперь только любовно листаемым в часы скуки преимущественно ради картинок. Картинок в книге было много, были они необычайно разнообразны и служили они теперь богатой пищей для джеймсовой фантазии. Он попробовал сравнить море с картинки в книге и травяное «море», которое можно было наблюдать через ворота каретного сарая. Было, ну… Похоже в чем-то. Отдаленно.

Джеймс притушил лампу, чтобы не жечь зря керосин, отложил книгу и спрыгнул с повозки. Как бывало это в такие вот часы, фантазия его понеслась вдаль и придала ему энергии и сил, которым теперь требовался выход. Джеймс принялся прогуливаться взад-назад по сараю, ныряя в свои грезы. Перед мысленным взором его представали могучие корабли, несущиеся по морской глади. Ветер наполнял их огромные белые паруса, а трюмы их полнились товарами со всех концов Земли. Из Константинополя, Шанхая и Петербурга они шли в Нью-Йорк, Бостон и Сан-Франциско, из Бристоля в Гибралтар, из Марселя в Венецию… И куда еще там могут ходить корабли. Их матросам и пассажирам открывался весь мир, все его чудеса, все его величие… Джеймс тоже хотел бы увидеть мир. Когда-то он даже болтнул об этом папе. Монджой Старший посмотрел на него непонимающе, затем заявил, что все такое только для жуликов и бездельников, выдал сыночку подзатыльник для профилактики и благополучно забыл об этом… Но вот Джеймс не забыл. Он все еще хотел повидать большой мир…

Тревожное ржание вырвало Джеймса из мира грез. Следовало сказать, что Джеймс не бездельничал тут ночью в каретном сарае. Нет-нет, он выполнял важную работу – стоял на часах у стойла (отдельное маленькое стойло было пристроено к сараю) очередной беременной кобылы. Иногда это делал кто-то из домашних негров, но на самом деле Джеймс почти всегда вызывался на роль часового сам. Шутка ли – целая ночь в тиши и благостном одиночестве для себя! Джеймс только рад был такой работе, тем более что она действительно была важной и нужной. А еще потому, что после такого родители разрешали прогуливать школу. Все равно учить у мистера Калкина Джеймсу было особо нечего и в школе он почти исключительно помогал другим, практически работая для учителя бесплатным ассистентом. Ну а иногда еще к вящей радости одноклассников разводил мистера Калкина, у которого он был любимчиком, на какой-нибудь отвлеченный разговор.

Сегодня, правда, была суббота, а значит завтра школы все равно не было бы. Зато была месса и вот мессу папа пропустить не дал бы ни за что… Но чего уж поделать теперь?

Джеймс сбегал проверить кобылу и убедился, что роды еще не начались. Сегодня это была гнедая красавица по кличке Нэнси, которую в прошлом году за целых 75 долларов покрыл какой-то призовой жеребец, которого привезли чуть ли не из самой Англии. Весь год с Нэнси носились как с принцессой и вот теперь все предприятие подходило к финишной прямой. Никаких ошибок теперь быть не могло (в противном случае папу вероятно хватил бы удар) и Джеймс, у которого уже был солидный опыт наблюдения за беременными лошадьми, думал, что роды вероятно пройдут этой ночью... Но все таки чуть попозже.

Он расслабился и вернулся к своей обычной «тропинке», по которой ходил туда-обратно, когда погружался в мечты и размышления. Мысли его вновь обратились к сокровенному желанию повидать мир, только теперь уже в более приземленном ключе. В конце концов, Джеймс Роберт Моджой был сыном своего отца и в самом деле всеми забытым странником-изгоем без доллара за душой становиться не собирался. Нет, он просто думал о том, что ему хотелось бы чего-то большего, чем жизнь на ранчо. Уж точно он не собирался уподобляться дяде Рэндольфу и быть просто помощником для папы и Гарри всю жизнь. Собственное ранчо?.. Может папа и дал бы денег на что-то такое, но все таки это звучало слегка скучновато. Особенно если представить, что этим придется заниматься всю жизнь. Был пример дяди Верджила и дядя Верджил был наверное самым интересным и замечательным взрослым, которого Джеймс знал. Но все таки… Подстригать бороды – это как-то не особо правильно, не особо солидно. Дядя Верджил был таким интересным и замечательным скорее уж вопреки своей работе, а не благодаря ей.

На самом деле тайной мечтой Джеймса был колледж. Уже одна мысль об этом звучала как приключение: Джеймс видел в своих мечтах величественные белокаменные залы, мудрых профессоров, талантливых и умных сверстников, а главное – возможность вырваться из сонной глуши, в которой он жил, прикоснуться к чему-то великому и грандиозному. Джеймс был не уверен даже, что именно он хотел бы изучать: он был готов представить себя и роли судьи, разбирающего сложные и важные дела, и доктора, спасающего жизни, и много еще кого. Ух! Голова кружилась от перспектив и было трудно остановиться на чем-то конкретном… Увы, все эти сладостные мечтания упирались в стену обстоятельств. А именно папиного презрения ко всему, что не было его ранчо, его друзьями и родственниками из Лексингтона и, пожалуй, его выборного представителя в Конгрессе (Конгресс в целом папа, конечно, презирал и называл «бесполезной говорильней», «сборищем жуликоватых янки» и еще многими другими подобными эпитетами, но вот своего представителя там очень ценил и уважал).

Джеймс остановился на последней мысли. Действительно, папа уважал конгрессмена Эллиота. И тот был судьей. И значит наверное выпускником колледжа, ведь должен же судья знать право. И конгрессмен Эллиот иногда заезжал с визитами к своим избирателям, особенно таким почтенным, важным и, главное, щедрым как папа. Что если конгрессмен Эллиот скажет папе, что колледж – хорошая идея?

Ну то есть понятно, что просто так он этого не скажет. Нужно будет его как-то натолкнуть на мысль. Может быть как-то аккуратно убедить рассказать о своей молодости (когда он ходил в колледж!), может даже прямо спросить что-то в духе «а я вот тоже хотел бы быть судьей и конгрессменом, с чего мне начать?». Он наверняка умилится – Джеймс умел хорошо производить впечатление «любезного и талантливого молодого человека» – и может быть тогда упомянет колледж. Стоило хорошенько все это спланировать…

Снова тревожное ржание отвлекло Джейма от размышлений. Он побежал проверять Нэнси, которая теперь зашумела пуще прежнего. И действительно – роды начались! Джеймс выбросил пока из головы свой план и побежал будить папу и дядю Рэндольфа.

***

Роды прошли удачно и быстро. Когда все закончилось и обитатели Монджой Рэнч наконец-то разошлись по своим комнатам на папиных часах было 3 часа ночи. Месса на следующий день милосердно начиналась в 11 утра, а потому оставалось еще время выспаться. У Джеймса, впрочем, ничего не получилось – остаток ночи он провел ворочаясь в постели и раздумывая с приятным волнением над своим гениальным планом. Только когда за окном забрезжил ранний летний рассвет удалось ему заснуть.

Воскресная месса всегда была важным событием для Монджоев. К походам в церковь глава семейства относился крайне серьезно, а значит никто в доме, от самого дяди Рэндольфа до бедного Вуди, не мог себе позволить относиться к священодейству легкомысленно. Нет, в церковь («в люди», как еще говорил папа) Монджои шли как на парад.

Говард Монджой, которого обычно можно было отличить от своих работников только по горделивой осанке и суровому властному взгляду, преображался: в церковь он шел во фраке и блестящем цилиндре, с часами на тяжелой золотой цепочке и, конечно, изящной тростью с медным набалдашником. Выглядел он в таком наряде воистину царственно. Супруга его в своем выходном платье была красива тихой и сдержанной красотой, но рядом с Говардом она смотрелась скорее его серой тенью. Дети тоже наряжались: Гарри и Джеймс уже как взрослые (пусть без тростей и золотых часов), а вот Портер пока еще как маленький – у него был детский костюмчик с бабочкой, белыми чулочками и матросской шапочкой, которого он уже начинал стесняться.

Приготовления к выезду, само собой, занимали пару часов, а потому в то воскресенье Джеймсу выспаться не удалось. Вуди растолкал его в пол девятого, но Джеймс отбился от негра и сказал, что завтрак пропустит. В обычный день ему бы это с рук не сошло, но раз уж он стоял в карауле прошлой ночью, беспокоить его не стали и Джеймс проспал еще полчасика. Потом Вуди пришел будить его снова и теперь Джеймс все таки выбрался из постели. Он умылся, спешно нацепил выходной костюм, который кто-то принес в его комнату пока он спал, и побежал во двор.

Вся семья уже была в сборе. Гарри сидел со скучающим видом в повозке. Папа стоял рядом, а мама поправляла Портеру бант и вкрадчиво объясняла что-то младшему сыну. Повозка же была запряжена и готова, чернокожий кучер Дарли сидел в своей нарядной ливрее на козлах и всем своим видом демонстрировал глубокое достоинство. Дарли родился на Монджой Рэнч и назван был в честь знаменитого английского жеребца – вероятно какая-то доля того самого достоинства и гордости от этого благородного существа передалась и ему.

- Папа, папа! А может поедем на лошадях? Так будет быстрее! – прокричал Джеймс, выбегая из дома.

- Нет. – сказал твердым и недовольным тоном папа, постукивая тростью по лакированному борту повозки, затем отвлекся на маму и Портера и раздраженно добавил: - Дорогая, обойдется он. Поехали.

Джеймс проворно забрался в повозку, за ним последовал грустный, но смирившийся уже с каким-то своим несчастьем Портер. Папа протянул маме руку, помог ей занять свое место и только потом влез в повозку сам.

- Поехали. – сказал Монджой Старший еще раз и стукнул тростью по дверце. Повозка тронулась.

***

Монджои были членами епископальной церкви и ездили в Церковь Христа в Лексингтоне, где была кафедра местного епископа. Дорога туда на повозке занимала больше часа, зато вполне стоила того – под сводчатыми потолками храма действительно захватывало дух, легко было почувствовать себя перед взором Господним. Особенно когда начинал играть орган. Службы в церкви могли быть скучноваты, но вот органную музыку Джеймс обожал.

В то воскресенье Монджои приехали поздновато. Папа даже не стал обходить как обычно всех своих друзей и родственников среди прихожан, а повел семейство сразу к своим обычным местам.

Джеймс уселся и быстро окинул взглядом уже пришедших, нашел братьев Кельвина и Эндрю Шорли, своих лучших друзей, и осторожно помахал им рукой. Портер тоже помахал им, но слишком уж заметно. Папа цыкнул на него и Портер грустно опустил руку. Шорли помахали Монджоям в ответ. Обычно Джеймс остановился бы на этом и просто стал бы дожидаться конца мессы, когда они с Эндрю и Кельвином смогут пойти гулять по городу. Но не сейчас… В последнее время в церкви появился еще кое-кто, кто очень интересовал Джеймса.

Ее звали Викки Бурбридж. Виктория Бурбридж, конечно же – как британская королева… Ей было 15 лет и она носила нежно голубые ленты в волнистых русых волосах. У нее были румяные щеки на бледном лице и улыбка с хитринкой на ярких губах. Она звонко смеялась и умела петь. А еще приходилось Джеймсу какой-то там кузиной. Джеймс, конечно же, был по уши влюблен в нее.

Всю службу Джеймс бросал в сторону Викки осторожные взгляды. Точнее он боялся даже смотреть в ее сторону, но иногда он делал вид, что скучающе окидывает взглядом всю церковь. И вот тогда-то на драгоценную долю секунды он задерживал взгляд на Викки, которая сидела чуть впереди, а затем спешно отрывал его. Джеймсу представил на мгновение, что подходит к Викки после службы под каким-нибудь предлогом… И вздрогнул от одной мысли. Что он может сказать ей, такой величественной и прекрасной? Кто он такой?.. Виктория Бурбридж ведь не какая-нибудь простушка Мэрри Макферсон, которой Эндрю Шорли таскает полевые цветы! Она почти королева… Тут заиграл орган и думы о несчастной любви стали еще более пронзительно чувственными.

  По воскресеньям после церкви ваша семья шла по магазинам, а потом наносила кому-нибудь визит – папа там курил сигары и вел глубокомысленные беседы. Посещали они всяких дальних родственников, деловых партнеров, которые не единожды покупали или продавали ему что-то, родственников родственников – и так далее. Ты помнишь эти скучные гостиные с фарфоровыми тарелочками, выставленными на сайд-бордах, как доказательство достатка, с медными канделябрами, иногда даже с картинами на стенах. Папа, конечно, ни во что этих людей не ставил, но именно поэтому он и устраивал подобные визиты. Это в большом городе можно жить, наплевав на всех, а в сельской местности задаваться слишком сильно нельзя – ты должен прийти к людям, дать им шанс показать своё гостеприимство, отплатить потом за него своим гостеприимством, обсудить слухи и новости... Так положено. Тяжело жить, если все считают, что ты задаешься – ты задавайся, но не совсем! Такие были правила, и папа их знал.
  Тебе иногда удавалось отвертеться от этих визитов – папа понимал, что там ужасно скучно, потому что ему и самому там было не слишком весело. Виду он не подавал, но отпускал тебя погулять по городу, правда, уточнял, чтобы ты не ходил к дяде Вёрджилу – потому что неприлично приходить в гости, не предупреждая. Но ты, конечно, шел прямо к нему – может, это было и не совсем прилично, но дядя был не против.
  Ты узнал дядю Вёрджила гораздо лучше. Дядя Рэндольф был похож на папу, только не такой внушительный, а дядя Вёрджил даже внешне отличался – у него была залысина, которой он ничуть не стеснялся, и другая походка. Плечи у него были покатые, а у остальных в вашей семье – широкие. И улыбался он совсем по-другому – тонко как-то, с иронией.
  Семья дяди была по сравнению с вашей бедной (без фарфоровых тарелочек, мда), а все же у него было какое-то своё кредо, которое делало его человеком крепким. Другой, не той крепостью, которой был крепок твой па – дядя верил в справедливость, в честный труд и в хорошую шутку. Трудился он не покладая рук, но по воскресеньям отдыхал и читал.
  В отличие от других кентуккийцев, которые, приди ты к ним в гости, накормили бы тебя на убой, дядя только давал тебе бутылку рутбира – пива в полградуса, сваренного из корней сарсапариллы. Он хранил рутбир в погребе, и бутылка сразу же запотевала, когда он приносил её или даже просил тебя принести. Вы выпивали по бутылочке и болтали о том о сем. Дядя спрашивал, как дела на ранчо, и как вообще у тебя дела, что ты читаешь, давал советы, рассказывал, что в городе происходит.
  Он-то первым и рассказал тебе о рабстве. Раньше ты о рабстве знал только то, что оно есть – у вас же были рабы! – и что какие-то люди зачем-то хотят его отменить. А... зачем? Назло что ли?
  – Рабство – это древний предрассудок, – говорил дядя Вёрджил. – Это со времен фараонов в Египте пошло, а может быть, и раньше. Ну и что? Когда-то и короли у всех были, а теперь у нас нет короля – и вот как хорошо стало. Наша страна – она же и задумана была, как "страна свободы", чтобы не было никаких королей, кто бы нам указывал. И как же так вышло, что в Европе рабства уже давно нет, а у нас почему-то есть? Рабство – это конфета, под сладкой глазурью которой таится отрава. К тому же рабство унижает рабовладельца так же, как и раба.
  Ты спросил, почему?
  – Потому что любое навязывание своей воли должны быть подкреплено нравственным правом. Вот заставит тебя мальчик постарше отдать твои карманные деньги или шарики или удочку – просто потому что он сильнее. Он будет грабителем – по закону. А если бы не было такого закона, разве он не достоен был бы порицания? Достоен. А если ты его раб? Получается ты делаешь с ним то, что не стал бы делать с другим и счел бы дурным. Но ты не можешь этого не делать. Ни у кого в доме рабы не живут просто так, как дети – все они работают, и ты отнимаешь результат их труда. Даже если ты кормишь их взамен – они ведь не соглашались на такое. И все, что ты бы ни сделал ему хорошего – ты делаешь себе, а не ему. Разве это не является унижением? Единственная достойная вещь, которую господин может сделать с рабом – это отпустить его. Все остальное станет хорошим только потом, когда раб уже станет свободным.
  Ты спросил, и что, есть такие, которые отпускают?
  – Да, конечно, сейчас таких людей все больше. У нас в Лексингтоне есть и рабы, и свободные негры. Подумай, каково одним смотреть на других? И тем, и этим.

  Узнав, что ты хочешь поступить в колледж, дядя отнёсся к этому очень серьезно.
  – А что хочешь изучать? – спросил он. – Юриспруденцию? Это, Джимми, дело сложное. Знать законы, конечно, дело полезное, но это как с лошадьми – ездить на лошади – одно, а объезжать её – другое. Придется многому учиться. Учёба – дело скучное, а учиться надо четыре года. За четыре года зубрежки любой на стенку полезет, так я тебе скажу. А не выучишь – так и останешься недоучкой. Подумай хорошенько, нужно ли оно тебе. Говорить речи с трибуны – выглядит, как что-то замечательное, но ни в политике, ни в законничестве внутри все не так красиво, как снаружи. И то, и другое – бой. И там есть свои подлые приемы, и некоторыми будут пользоваться твои противники, а некоторыми – ты. Если хочешь победить. А беда в том, что и там, и там победа для всех куда важнее того, как она была достигнута. Подумай об этом, прежде чем всерьез окунуться в это дело. А впрочем, что я тебя пугаю? В нашем городе – лучший университет в штате, а некоторые говорят, что и в стране. Трансильванский. Хочешь учиться – ну, осталось твоего отца убедить. В этом я тебе вряд ли помогу, следует признать. У нас с твоим отцом слишком разные взгляды на... на всё, сказать по правде.

  ***

  Тебе удался твой план, по крайней мере отчасти.
  Конгрессмен Эллиот действительно заехал к вам на обед, но поговорить с ним наедине не было никакой возможности – слишком важной он был птицей, чтобы тратить время на подростка. Пришлось задать свои вопросы при всех. Разговор сразу свернул немного не туда.
  – Начать стоит с двух вещей, – сказал он, улыбнувшись. – У вас, молодой человек, должны быть твердые убеждения – куда следует двигаться. Если вы будете мямлить, люди вас никогда не выберут. Вы должны быть лидером для них, а для этого в ваших словах должны присутствовать ясная логика и внутренняя сила. Для логики вам нужно разбираться в том, что происходит. Когда вы берете в руки газету, вы должны уже заранее примерно знать, что в ней будет. Ну, или хотя бы знать, что вы хотите, чтобы в ней было. А внутреннюю силу каждый должен обрести сам. Кто-то ищет её в картине будущего процветания для своего штата. Кто-то – в религиозной убежденности. Кто-то – в остром понимании справедливости. А в идеале всё это должно присутствовать, и еще должно быть нечто именно ваше, личное. Политик – это личность, которая выражает желание людей, и люди должны видеть, что вы именно тот человек, который им близок. Но если ваша внутренняя убежденность расходится с вашими делами, с тем, за что вы отдаете свой голос в конгрессе, то вы – мошенник, извращающий суть демократии. Подумайте об этом.
  Ты попытался срулить на тему образование.
  – Образование, особенно юридическое – вещь, разумеется, полезная. Но лишь как тренировка разума, – ответил судья. – Я понимаю под разумом не только знание, но и чувство. Образование помогает разбираться в хитросплетениях жизни, лучше понять людей и донести до них мысль. И в то же время образование не является необходимостью. И даже, я бы сказал, может быть вредным. Нельзя представлять людей, если вы не дышите с ними одним воздухом, – папа солидно кивнул. – Нельзя представлять конезаводчиков, не зная, как пахнет лошадь.
  Тут ты понял, что судья самым наглым образом просто говорит то, что понравится твоему папе. Да еще так ловко!
  – Однако было бы странно на моем месте, будучи выпускником университета, ругать образование, верно? – смягчился судья. – Образование – это инструмент. Но подобно тому, как правоприменение, а не право, характеризует судью, так и образование не завоюет вам избирателя и не сделает из вас политика. Главный же совет, который я вам дам – прежде чем вести за собой, научитесь идти за кем-либо. У вас перед глазами – пример вашего отца. Следуйте ему, но не слепо, а разумно – это и будет для вас поначалу лучшей школой.

  Папа остался страшно доволен его визитом.
  – А что, – спросил он, – ты непременно хочешь учиться в колледже, чтобы стать политиком? Ну вот, сам же слышал, это не главное. А впрочем, почему бы и нет? Слава Богу, я могу себе позволить отправить сына в этот самый Трансильванский. Почему бы и нет... Посмотрим.

  ***

  Пирсы продолжали, как и раньше, брать ваших лошадей для объездки, только все больше с вами вели дела сыновья. Том рос здоровенным, ему было уже восемнадцать, и на лошади он держался так уверенно, как будто на ней родился. Однажды он привел вам трех лошадок – молодого мерина и двух кобыл – сдавать работу. Гарри взялся их проверить – надо было поездить на лошади по четырехугольному плацу, огороженному легким заборчиком. С кобылами проблем не было, а мерин по кличке Стройный что-то плохо в углы заходил.
  – Он все время влево норовит забрать, – сказал Гарри. – Плохо объезжен.
  – Да ну не может быть! – возразил том, забрался в седло и проехался сам. – У меня ж не забирает.
  Гарри опять поехал на нем, но снова остался недоволен.
  – Еще и повод дергает.
  – Так держи, чтоб не дергал, – проворчал Том.
  – Слышь! – ответил Гарри. – Это ваша работа. Вы должны её хорошо сделать, а не то мы не заплатим.
  Том хотел начать ругаться, но передумал.
  – Ладно, – сказал он. – Ты быстрым шагом поезжай, а я рядом пойду, посмотрю. А то я ничего не заметил.
  Он трусцой побежал рядом.
  – Вот! Вот! Видел!? – крикнул Гарри.
  – Ща, давай еще.
  Они прошли вместе еще немного.
  – Вот опять.
  Том остановил лошадь и взял под уздцы.
  – Ну чего ж ты меня позоришь-то, а? – сказал он, глядя Стройному в глаз. – Куда ты вправо норовишь? Чего тебе там, медом намазано? Не намазано. А?
  – Он тебя не понимает, – посмеялся Том. – Лошади слова не разбирают.
  – Ща поймет. Поехали, ща все в порядке будет.
  Они поехали снова, но Стройный опять зачудил.
  – А! Я понял! Ща! – сказал Том. – Давай-давай! – он уже порядком упарился, бегая за лошадью.
  – Ну давай...
  И когда стройный опять начал артачиться и ползти вправо, бежавший слева от него Том забежал вперед и, придержав морду мерина левой рукой, со всей силы, страшно и резко ударил его в зубы кулаком – раз, другой, третий! Даже слышно было каждый удар: остервенелый, с проносом, такой мощный, что голова Стройного отскакивала каждый раз на дюйм в сторону.
  – Ты чего делаешь? – спросил Гарри, немного опешив.
  – Как что? Разговариваю, – ответил Том с веселой кислинкой в голосе. – Давай еще.
  Они побежали снова.
  Потом Том Пирс крикнул:
  – Порыси теперь! – и остановился, отдуваясь, опершись руками в перчатках о колени. Сел на забор, поправил платок на шее. – Ну как?
  – Вроде нормально! – откликнулся Гарри.
  – Вроде или нормально?
  – Нормально...
  – Ну, поезди еще чуток, я подожду. Видишь, всё он понимает, – сказал и рассмеялся. – Будет чудить, скажи мне, мы еще разок поболтаем.
  Стройный с тех пор больше не чудил.

  ***

  А в стране, пока вы выращивали лошадей, заваривалась какая-то каша.
  Все были недовольны президентом Бьюкененом. Вообще к этой ситуации – все недовольны президентом и все его ругают – ты привык, потому что предыдущего президента, мистера Пирса, ругали еще похуже.
  Ты попытался разобраться с вопросами, из-за которых был весь сыр-бор.
  Во-первых, много было разговоров о рабстве. Дядя Вёрджил, ясное дело, был против рабства. Папа пожимал плечами и говорил, что ему это погоды не делает, но с какой стати у него кто-то попытается отобрать его рабов? Пусть-ка заплатят за них и делают с ними что хотят. Но это он говорил, когда его спрашивали, а когда не спрашивали – ничего не говорил, и ты быстро понял, почему.
  Разговоры о политике, кем бы они не велись, даже вами, мальчишками, были сложными. Никто ни с чем не соглашался, все всегда находили свой аргумент, спорили, спорили, спорили... и в этих спорах не рождалась истина, вопреки тому, что говорил иногда учитель в школе, когда предлагал одним выступить за какое-то мнение (упаси боже, не о рабстве), а другим – против. Не, эти споры были совсем другими. В них обнажалась разница между людьми – разница в положении, в достатке, в характере, в том, что им нравится. И оказывалось, что тот, кого ты считал таким же, как ты – совсем не такой: по-другому думает, по-другому чувствует, и вообще то ли дурак, то ли подлец. Иногда это не имело никакого эффекта, например, когда оказалось, что Макферсоны не поддерживают рабство (они были за партию Конституционального единства и считали, что рабство надо отменить, но когда-нибудь попозже), папа не перестал с ними водиться. "Ладно, у каждого свои причуды," – говорил он. А вот с одними своими родственниками, Диккенсами, папа из-за политики крепко поругался – уж слишком они ругали мистера Брекенриджа. "Кто они такие, чтобы вообще о нем рассуждать?!" – горячился потом папа. – "Линкольная какого-то выдумали. Чепуха какая!"
  Дедушка твой был за рабство. "Нигер должен знать своё место!" – говорил он. – "А кто хочет моего нигера у меня отобрать, тот знает, чего от меня получит. Дробью в зад он получит."
  Дядя Рэндольф тоже был за рабство. "Не надо чинить то, что не сломано," – говорил он. – "Все должны сами для себя решать, нужно рабство или нет. По мне так оно укрепляет порядок."
  Против рабства были, например, Бурбриджи, но так, больше напоказ – своих рабов они вроде бы отпустили, а те все равно у них работали в доме за еду, безо всякой платы, и Бурриджи не лезли ко всем подряд на тему того, что, мол, вы своих тоже отпустите.
  Кстати, твоё увлечение юной мисс Бурбридж не осталось в секрете – родителям в церкви было примерно так же скучно, как и всем, и они следили за тем, кто на кого поглядывает.
  Но кроме как в церкви вы почти не встречались – девочки с мальчиками учились в разных школах, а в гостях вы бывали у них очень редко.

  Однако, и кроме рабства вопросов в стране накопилось что-то больно много. К примеру, где надо строить железную дорогу, на юге или на севере? Какими должны быть новые штаты: рабовладельческими или же нет? Негры вообще граждане или нет? А что делать с мормонами?
  А главный вопрос, который обсуждался и иногда уже даже выносился на голосования – могут ли штаты отделяться от союза – а значит, не подчиняться конституции. И у вас в Кентукки были горячие головы (в основном, люди молодые), которые говорили, что надо отделяться и самим для себя всё решать. Но таких пока было немного – большинство говорило, что штаты должны получить больше прав на местах, а отделение – ну, зачем это? Все же от вас до столицы было не так уж и далеко, связей было много, и оказаться вдруг в отдельном государстве для многих казалось чересчур.

  А еще всё больше людей вступало в гвардию штата. Вступил туда и Гарри – отец купил ему форму и хокеновскую винтовку с капсюльным замком. Брат дал тебе её подержать – тяжеленная она была, хотя считалась легкой! И пульки дал потрогать – тяжеленькие, свинцовые, конические. Загляденье. Гарри пару раз в месяц собирался с другими ополченцами и рассказывал, как они там маршируют, поют песни и стреляют по мишеням, хотя дядя Вёрджил утверждал, что гвардия штата собирается с единственной целью – для распития горячительных напитков подальше от жен и мамаш.

  Однако, папе было мало дела и до гвардии штата, и до политики – у него созрела своя собственная война, еще почище мексиканской. И война эта была с соседями.
  Как-то раз папа, поехав в гости к Шорли, увидел у них двух кобыл, которыми Стивен Шорли очень хвастался. Он покупал кобыл, чтобы их покрывали ослы – так получались мулы. Кобылы и правда были замечательные. Папа сказал, что для разведения мулов такие не нужны, а вот есть у него жеребец, и ежели свести его с этими кобылами, получились бы скакуны такие, что и за полтыщи продать можно.
  Стивен Шорли согласился – и папа привел к нему жеребца. И все получилось хорошо – обе кобылы затяжелели и вовремя разродились. Подождали, пока жеребята окрепнут, а потом папа забрал одного жеребенка к себе.
  А он возьми да и помри от какой-то хвори!
  Этот день в вашей семье был днем траура почище, чем когда тётушка Гертруда из Луисвилля приказала долго жить, и я не преувеличиваю.
  Папа пошел к Стивену и сказал, что теперь они должны разделить прибыль от продажи второго жеребенка, когда он вырастет, потому как договорились разделить прибыль от предприятие пополам. Но мистер Шорли на это заявил, что не было такого уговора, а был уговор разделить приплод – что они и сделали. Хуже всего было то, что жеребенок помер меньше чем через месяц после того, как его забрали у Шорли – и непонятно было, заразился он до того, или после. Шорли говорил, что нет таких болезней, чтобы месяцами вынашивались, а папа говорил, что значит, он недостаточно крепким рос, недостаточно хорошо за ним глядели.
  В общем, слово за слово, джентльмены поругались так, что дошло дело до суда.
  Суд решил не в пользу твоего отца, а в пользу Шорли, но папа подал на апелляцию в другой суд. Дело затянулось, потому что никаких документов соседи не подписывали – это было не принято, а принято было просто плюнуть на руку и договориться. Но каждый, как видишь, понял уговор по-своему.
  С тех пор между соседями пошла вражда – каждый старался наговорить про другого гадостей при любом случае, перебить ставку на аукционе и так далее. Пошли еще тяжбы – за луг, который находился между двумя владениями, и на котором обе стороны косили траву. Простыми препирательствами не обошлось – одного из ваших негров работники Шорли побили. Тогда ваши работники тоже побили одного их работника. Тогда Шорли подали в суд, но на этот раз проиграли.
  Ну, в общем, как есть война.
  Отношения взрослых легко перенеслись и на отношения между подростками. Оказалось, что это ты считал братьев Шорли своими лучшими друзьями, а стоило черной кошке пробежать между семьями, и дружбы как ни бывало. Тайники теперь у вас были отдельно, места для рыбалки вы тоже поделили – одни им, а другие – вам.

***

  Кроме гвардии Гарри еще ходил на танцульки. Танцы устраивали по вечерам в субботу – субботний день был короткий, и на танцы приходили все, кто не спешил напиться. Гарри брал отцовскую коляску и ехал в Лексингтон – там был известный дансинг, который назывался "Фиалка". Это было двухэтажное здание с хорошим паркетом и оркестриком из трех музыкантов – скрипка, фортепьяно и банджо, и помещалось там, должно быть, пар двадцать пять или все тридцать, хотя народу приходило больше, и многие танцевали попеременно. На первом этаже продавали содовую, лимонад, сладости и всякие закуски, а на втором – танцевали, и пол от такой топотни ходил ходуном, так что казалось, вот-вот провалится! Входная плата была четвертак с пары и пятнадцать центов, если пришел без пары.
  Заправлял там всем мистер О'Дуайер – приветливый, но немного хитроватый дядька ирландского разлива в поношенном сюртуке. У него были рыжие усищи, как у таракана, и ухмылка на пол-лица. На скрипке играл его младший братец. Он был весь из себя приличный напоказ, "детям" спиртное не продавал, а юным девицам мог подарить по леденцу в виде палочки.
  Барышни на танцы ходили в сопровождении мамаш, старших замужних сестер, братьев или хотя бы негритянских нянек, а молодые люди обычно приезжали одни, без родителей – так было заведено.

  На танцы ты не ходил (у тебя, в общем-то, и денег не было), пока па не сказал, чтобы ты пошел.
  – Брат твой ходит – и ты иди, – сказал он. – Ну и что, что не умеешь? Научишься! Я ж научился! – па немного лукавил: ты ни разу не видел, как он танцует, да и до танцев он был не охоч. Кажется, все его танцы закончились перед свадьбой. – А я тебе так скажу, сынок. Ежели кто из Шорли поперек тебя уведет эту самую мисс Бурбридж – не видать тебе никакого колледжа. Потому как я не потерплю, чтобы ты размазней рос. Из размазни хорошего адвоката всё равно не выйдет, так что нечего и деньги тратить. Вот так вот. К тому же, Шорли на танцы всей кодлой ходят, а брат твой там один получается. Нехорошо. А если поколотят? Ты должен быть, где брат, вот так вот.
  И тебе пришлось ездить с братом на эти субботние танцульки. Там ты стоял у стеночки, никого не приглашал и уныло смотрел, как Вики танцует со старшим Шорли.
  Братья Шорли на танцах на вас посматривали исподлобья, а вы им платили той же монетой, иногда пикируясь на словах.
  А однажды Эндрю Шорли шел мимо и задел тебя плечиком. Ты ждал, что он извинится, а он не извинился, еще и на тебя посмотрел так, как будто ты извиняться должен.
  Потом произошла стычка – кто-то кому-то что-то сказал, ты и не слышал, что, и Гарри с Кельвином друг друга пихнули. Это была вроде и не драка, но чувствовалось, что вражда набирает обороты. Всем было очень интересно, что из этого выйдет.

***

  Однажды ты шел по своим делам и увидел, что негры-конюхи что-то обсуждают. Они покосились на тебя и один кивнул другому.
  – Масса Джеймс, – сказал тот, что был постарше, Эйб. Второго звали Айзек. – Вы не сердитесь, мы тут с Айзеком толкуем, толкуем, понять не можем. Вот, подумали, может, вы нам растолкуете.
  – Да! – поддакнул Айзек.
  Они оба оглянулись, видимо, боясь, что кто-то услышит.
  – Вы не сердитесь только. По всему говорят, что вы смышленый, вон и в школе лучше всех учитесь. Так может, вы в этом понимаете?
  – Да, вы только не сердитесь! Мы плохого ничего! – поспешил добавить второй.
  – Да, мы ничего плохого! Мы просто спросить хотели.
  – Да, просто спросить.
  – Так это... масса Джеймс, – несмело начал Эйб. – Разговоры идут какие-то... непонятные. Говорят, что это... что может рабство отменят. Мы спросить хотели – а как это? Мы не про то, что нам плохо! Мы за массу Говарда горой! Не про то, чтобы как-то это...
  – Сбежать там...
  – Заткнись и не говори даже слова такого! – оборвал его Эйб. И оба явно струхнули, что сказали это вслух. – Такого у нас и в мыслях не было. Мы про то, что ежели рабство-то отменят... То как будет? Нас тогда что, выгонят? Или нет?
  – И еще... – сказал Айзек (и ты понял, что это-то и был главный для него вопрос). – Нам тогда жениться можно будет? Или нельзя?
  – Вы б растолковали нам, масса Джеймс. А то мы в толк-то не возьмем. Как это, ежели рабства нет? То есть, ясно как – вон, в городище-то есть свободные нигеры. В Лексингтоне то есть. Ну, ничего, работают. А мы как? У них же там и дома, и то, и сё... А нас куда? На улицу? Или же нет?
  – А ежели нет... нам тогда масса Говард платить деньги будет, как белым конюхам?
  – Заткнись! – оборвал его Эйб. – Ясно, что не будет платить. Зачем ему платить нигерам? Так как, масса Джеймс?

Джеймс Монджой иногда думал о том, что в какой-то злосчастный день что-то поломалось в мире. Трудно было сказать, когда именно это произошло. И все же, если бы Джеймсу нужно было задуматься и назвать точный день, он, пожалуй, остановился бы на том погожем воскресенье, когда он в очередной раз навещал дядю Верджила в Лексингтоне. Когда тот впервые заговорил с ним о рабстве.

Дядя Верджил был прав, конечно. Это была неприятная, горькая правда, но правдой она была. Она вызывала внутренний протест, желание спорить, только вот найти слов для этого не получалось. А Джеймс пытался, следовало признать. То есть дяде он в тот день только кивал с задумчивым и мрачным видом, но вот разум его кипел. И не мог найти никаких возражений. Во всяком случае, возражений честных и справедливых.

Уже позже, вечером, Джеймс вместе с Портером вернулся к оставленной у церкви повозке. Родителей пока не было – только негр Дарли дремал на козлах. Пришлось ждать.

Портер из речи дяди Верджила либо ничего не понял, либо просто старался делать вид, что ничего не понял. Джеймс тоже старался. Не хотелось говорить младшему брату, что они, выходит, семья фараона. А говорить о чем-то другом сейчас было как-то стыдно. Вот они и сидели в тишине, пока папа с мамой, ничего не подозревающие, не вернулись и они все не поехали домой.

Джеймс думал о том, чтобы сказать что-то папе. И в тот день, и позже. Но так ничего и не сказал. Как-то слишком ясно было, что папа не поймет… Папа мог быть сколь угодно умным и опытным во всем на свете, но вот тут было ясно, что он не поймет. Что негры ему, что лошади. И он не со зла такой… Просто трудно было представить, что Говард Монджой будет говорить или думать о свободе и достоинстве. Не для того он был создан, и не для того жил.

***

Примерно тогда Джеймс и начал действительно думать о политике и увлекаться политикой всерьез. Он и раньше имел мечты о том, чтобы стать конгрессменом или судьей, но то были мечты пустые и глупые. Он тогда не очень представлял, что именно делал бы на месте судьи или конгрессмена. А теперь вот представлял. Ну, кое как.

Он обнаружил быстро, что если отогнать от себя мысли о папиных неграх и свои об этом переживания, то за политикой следить очень даже занимательно. Вечно что-то происходит, вечно об этом есть множество мнений, кто-то с кем-то спорит. Поспорить с политиками во Франкфорте и Вашингтоне может и не нельзя, но можно посмеяться над их глупостью или наоборот, иногда похвалить. Можно следить за драмой в Канзасе и Юте, переживать и болеть за одну из сторон. Это тогда казалось чем-то вроде игры или приключенческого романа – все где-то далеко, словно бы понарошку.

Политику, правда, обсудить можно было не с каждым. Понятно, почему нельзя с папой. Маму и братьев же она не интересовала (хотя перед Портером Джеймс регулярно «читал проповеди»). Оставались дядя Верджил и братья Шорли. Последние, увы, с определенного момента из жизни Джеймса пропали, но вот с дядей Верджилом он стал проводить все больше и больше времени. Каждый раз в Лексингтон Джеймс ехал теперь с дюжиной вычитанных за неделю из газет историй, которыми он горел желанием поделиться. И следовало сказать… Он, вслед за Верджилом Монджоем, постепенно превращался в настоящего республиканца.

Демократия ведь хорошая штука, все так. Но все таки не любой вопрос можно выносить на голосование. Есть вещи, которые святы, за которые нужно бороться. Это неприятно, но правильно. Просто мир так устроен. Вот ведь жители Содома тоже голосовали за всякое, но Бог почему-то к их «народному суверенитету» не прислушался. Последней шуткой Джеймс был весьма горд и дяде Верджилу она тоже очень понравилась.

Только вот время шло и дела политические становились все тревожнее и все мрачнее. К 60-му году уже как-то трудно было видеть все это игрой и легким развлечением. Среди папиных знакомых (точнее обычно не их самих, людей обычно солидных и покойных, а их взрослых детей, тех что погорячее) становилось все больше и больше «пожирателей огня», желающих разделения Союза. Из Вирджинии доносились страшные предсмертные слова Джона Брауна – «преступления этой греховной страны не могут быть смыты ничем иным, кроме как кровью». И хотя замолчал пока Канзас, казалось, что это есть только затишье перед большей бурей.

Джеймсу было страшно. Просто страшно. События летели слишком быстро, все заходило слишком далеко. Он восхищался Джоном Брауном какое-то время, искренне восхищался, считал того святым воителем даже. Но теперь, когда какое-то таинственное мрачное предчувствие подсказывало, что скоро горнило святой войны разверзнется шире прошлого, Джеймс вдруг увидел в нем безумца. Может быть и есть в мире святая правда., но неужели за нее действительно нужно убивать и умирать? Джеймс Монджой уже совсем не был уверен. Он потерял веру, он был теперь просто испуган.

Наверное он был такой не один, потому что в мае 60-ого года было объявлено о создании партии Конституционного Единства. Партии за Конституцию, за право, за мир. Просто за то, чтобы споры о священных истинах решались цивилизованным путем. Если бы Джеймс мог голосовать, он бы отдал голос за нее. А так, он просто стал стараться не слишком следить за тревожными газетными сводками, и иногда тихо молился за то, чтобы у Криттендена и Белла, да просто всех людей разума, все получилось.

***

Именно в это неспокойное время жестокая случайность нанесла еще один удар. Глупая ссора папы и Шорли Старшего. Из ничего, на пустом месте. Ради одного несчастного жеребенка. Жизнь наглядно демонстрирует, что людям не нужно никаких святых истин, чтобы идти войной друг на друга.

Самым обидным было то, как на все отреагировали Эндрю и Кельвин. Сам Джеймс-то понимал, что папа злословит про всех Шорли разом из-за обиды на только одного из них, но вот Эндрю и Кельвин своему отцу верили во всем. Дружбы словно и не было теперь, будто бы действительно всегда «Монджои себя считали лучше всех, потому что разводят лошадей». Ха! Да плевать Джеймсу было на то, кого там Шорли разводят. Он ведь не был как папа, его не одни только лошади интересовали… А Шорли вот нет. Им вот мулозаводческая честь и гордость была дорога. Ну не глупость ли? Нашли чем гордиться!

Стало казаться, что в чем-то папа наверное и прав. Действительно, Шорли просто денег ради занимаются делом не сказать, что постыдным, но и уж точно не почетным. А хотят чтобы с ними водились как с приличными людьми. Места своего не знают, как папа бы сказал. Вроде бы и не хочется за ним повторять, но какая-то правда в этом есть…

Ровесников Джеймса в округе было не так и много, а потому без Шорли он остался почти без друзей – был у него теперь один только Портер. И так как делать теперь ему во многом было нечего (Джеймс любил читать, но все таки был не из тех, кто мог бы читать целыми днями), он стал все чаще увязываться за папой и дядей Рэндольфом. Он помогал им тут и там, слушал убаюкивающе однообразные рассказы о конозаводческом деле и семейной истории, иногда ездил по каким-то поручениям. Оно было скучновато… Но что-то в этом было.

А потом появились танцы. Здесь следует сказать, что Джеймс очень давно завидовал Гарри, который на танцы ездил регулярно. Джеймсу представлялось, что это должно быть и очень весело, и очень красиво… И вообще, он был уверен, что ему очень понравится. Только вот Джеймс стеснялся. На танцы ведь надо не только приехать (что уже страшно), но еще и раздобыть денег. А как на него папа посмотрит, если он попросит денег на танцы? Папа же наверное в жизни не танцевал. Но тут-то папа предложил сам! И сразу же добавил еще про размазню и мисс Бурбридж… Воздыхать по Викки к тому времени Джеймс вроде как перестал, но это все равно было обидно, да и страшно. Но и радостно одновременно – теперь-то он на танцы пойдет! Очень это было волнительно, конечно...

Вот пришла судьбоносная суббота. Джеймс с Гарри нарядились, взяли коляску и поехали в город. И если на первой половине пути Джеймс был еще весел и полон энтузиазма, то где-то на середине он отвлекся на какую-то случайную мысль, а потом вдруг понял, что до города уже всего ничего. И что скоро ему нужно будет… танцевать?.. А он ведь не умеет совсем… А как на него там люди смотреть будет? Да и ладно просто люди – ему ведь нужно будет девочек приглашать!

Стало страшно до жути, хотя до дансинга еще и не доехали. А когда доехали, то Джеймс вообще едва мог идти по прямой от страха и не сталкиваться с другими гостями, уж куда там танцевать. В результате весь вечер он просто стоял у стеночки и цедил медленно содовую. В какой-то момент чуть расслабился и стал притопывать в такт музыке, но быстро себя остановил – не дай Бог кто-то это жалкое притопывание заметит. В качестве же финального акта унижения в «Фиалке» объявилась Викки Бурбридж. И станцевала не с кем-то там, а с чертовым Эндрю Шорли. Пусть она уже не казалась Джеймсу британской королевой, но выглядела она все равно великолепно. И танцевала при этом с сыном заводчика мулов, а не с ним.

– Нууу… Бывает. – подвел итоги вечера Гарри, когда кошмар наконец закончился. – Я в первый раз тоже вот так стоял. А потом ничего, научился.

Он пожал плечами и остаток пути болтал о какой-то ерунде, будто ничего и не было. А Джеймс сидел уныло на заднем сиденье коляски и думал о том, действительно ли папа теперь откажется отправлять его в колледж.

Вроде бы не отказался. Во всяком случае, не сразу. Ну или просто не подумал спросить о мисс Бурбридж на следующий день. В любом случае, было обидно и стыдно. Джеймсу все равно думалось, что танцевать было бы здорово – он ведь теперь сам видел, что это и красиво, и весело. Только вот как?..

После церкви Джеймс как обычно пошел к дяде Верджилу и пожаловался ему. Дядя танцевать не умел, но предположил, что если учителя танцев найти не получается, то можно попробовать поискать книгу-самоучитель. Он пообещал узнать, нельзя ли позаимствовать или купить где-то такую. И действительно, на следующей неделе Джеймс получил от дяди Верджила «Карманную книгу бальных танцев» от неких «Дитсона и Компании». Книжку нужно было беречь и через две недели вернуть – дядя взял ее из библиотеки самого Трансильванского университета.



В «Карманной книге» описывалось нечто… Отличное от дансинга «Фиалка». Нечто более изящное. И более устрашающее, пожалуй. Это все таки была «Карманная книга бальных танцев», а не «Карманная книга субботних танцулек». Добрую ее половину занимали правила этикета, следование которым наверное смотрелось бы очень красиво и может быть чуть-чуть глупо, если бы дело происходит в «Фиалке», а не в какой-нибудь величественной плантаторской усадьбе. Вторая половина книги, однако, включала схемы с правильными шагами для разных танцев и именно это Джеймсу и было нужно. Он закрывался в каретном сарае, чтобы никто его не видел, и упражнялся там, тихо напевая нужную мелодию себе под нос. Практиковался он один и трудно было сказать, что из этого получилось бы в паре. Но так все равно лучше чем никак. В конце концов он даже набрался смелости, чтобы позвать маму и попросить ее оценить его потуги. Показать это кому-то другому он бы не решился.

И вот, к следующей субботе Джеймс был готов… Настолько, насколько это было возможно в такой ситуации. Не очень-то готов, то есть. Но хоть как-то. Они с Гарри приехали в «Фиалку», Гарри еще отметил, что «для храбрости можно выпить», но Джеймс побоялся (он ведь раньше не пил никогда!) и взял лимонад. Он встал снова у стены, чтобы набраться храбрости так. Заметил на противоположной стороне зала одиноко стоящую незнакомую девочку с полной черной нянькой. Девочка была не чета Викки Бурбридж, совсем не чета… Но она была одна и, кажется, ей тоже было одиноко и страшно. Джеймсу было очень-очень страшно самому, но вот он, кажется, решился на решительный поступок…

Тут Эндрю Шорли задел Джеймса плечом. Не очень сильно, но в моменте вышло обидно.

– Эй! – Джеймс вскрикнул скорее удивленно, нежели с обидой, и взглянул на Шорли, ожидая, ну… Извинений наверное. А Шорли не извинился, а наоборот, глянул на Джеймса с каким-то возмущенным презрением, будто это его тут толкнули, да и оскорбили даже. За его спиной возник Кельвин Шорли, а за спиной Джеймса быстро объявился Гарри Монджой. За музыкой и шумом дансинга не слышно было, что кто кому сказал. Кельвин толкнул Гарри, Гарри толкнул его в ответ, но не сильно. Секунду они смотрели друг на друга, а потом Гарри отвернулся, дернул Джеймса за руку и сказал «пошли отсюда». И они пошли. Вернулись домой в ту субботу Монджои рано и не в духе.

Сдаваться, впрочем, было нельзя, никак нельзя. Шорли должны свое место знать, да и вообще, зря Джеймс столько готовился что ли? В следующую субботу нужно было ехать снова. И нужно было придумать, как не быть снова оттуда изгнанным.

Драк в детстве Джеймса были не особо много. Но все равно было понятно, что самый простой способ драки избежать (ну или в драке победить, но Монджои же приличные люди и драк сами не ищут) – иметь численное превосходство. Сказать это, конечно, было легко, но как раз сейчас у Джеймса был на примете кое-какой потенциальный союзник.

Джеймс знаком был немного с Шоном Пирсом, сыном другого ранчера, которых объезжал иногда папиных лошадей. Не сказать, что были они друзьями или приятелями, но… Ладили нормально. Да и чувствовалось, что Пирсы – свои. Тоже работают с лошадьми, работают на папу. Пирс Старший и Том вообще были людьми суровыми, но и Шон был явно не промах. Потому Джеймс подошел к нему, когда тот в очередной раз оказался на ранчо, с предложением.

– Хееей, Шон! Как дела? – с некоторой заговорщицкой хитринкой поприветствовал его Джеймс, - Я тут думал кое о чем…

Джеймс рассказал Шону о том, что произошло в дансинге недавно.

– Это ведь подло, разве нет? Мы никого не трогали, никому не мешали, а Шорли пытались устроить драку… И вот я потому подумал, а не хочешь ты пойти с нами в дансинг? Нас будет трое, никто уже на нас не полезет. А там интересно! Музыка, с девочками можно познакомиться. Ну и мы скинемся для тебя на входной билет, само собой. – Джеймс посмотрел на Шорли вопросительно и глубокомысленно добавил: – Нам, лошадникам, нужно держаться вместе.

***

Примерно в это же время произошла другая примечательная история. История с неграми, Эйбом и Айзеком. Негры вдруг интересовались отменой рабства.

– Нуууууууу... – Джеймс откровенно замялся, вопросы его заставили совершенно врасплох, – Зачем вас выгонять-то? Если вам тут хорошо, то будете работниками у папы. Может за еду и кров, а может и за деньги. Но тогда придется самим за все платить...

Слова дяди Верджила и великого множества прочитанных в его доме республиканских газет сейчас кололи в сердце. Было жутко неловко перед Эйбом и Айзеком... Вот ведь, папа над ними творит богомерзкое унижение, если вещи своими именами называть. А они так учтиво и покорно идут к "массе" с вопросами. И ладно бы о работе и плате, но о женитьбе еще. Не давать людям жениться – это же изуверство какое-то, если быть честным. Папа-то не поймет, но Джеймсу же все ясно.

– Ну и жениться можно будет, да. – добавил Джеймс смущенно, – Свободным людям жениться можно... Ладно, мне надо идти!

Джеймс сделал вид, что очень спешит, и, если называть снова вещи своими именами, сбежал. Пик его республиканского рвения и восхищения Джоном Брауном к этому моменту был давно уже позади, но все же случай этот его очень растрогал. Это все было неправильно. Неправильно, что его семья такое творит, даже если и по глупости.

Он думал о случившемся несколько дней. Однажды ночью его посетила мысль о том, чтобы пойти и предложить Эйбу и Айзеку просто сбежать. Он мог бы им помочь. Или бумагу им какую-то написать, или просто с ними сходить куда-нибудь и там отпустить. Сделать как-нибудь вид, что это они сбежали сами, а он мол пытался остановить, но не смог. Он думал об этом час-другой, глядя в потолок. Потом решил, что нет. Не выйдет ничего. Куда они побегут? Что с ними будет? Они же сгинут небось или их поймают и неизвестно, что потом. Папа их небось продаст куда-нибудь на юг, где жизнь для негра хуже ада (уж он об этом начитался у дяди Верджила). А на Монджой-Ранч они почти и нормально ведь живут – не надо лучше рисковать. Особенно если скоро и правда рабство отменят. Да и страшно было просто подумать, что будет с папой, если он узнает, что его сын помог неграм сбежать. Украл дорогостоящую собственность. Вот это действительно пугало – папа его вообще простит когда-нибудь за такое?

Джеймс передумал, выбросил мысль из головы. Но решил, что хоть что-то сделать надо. Потому следующим утром он отловил Айзека, когда тот был один:

– Эй! – Джеймс говорил быстрым громким шепотом, – Ты вот меня про женитьбу спрашивал. Ты жениться хочешь? На ком? Хочешь я с папой поговорю? Я аккуратно!

Действительно, тут нужна аккуратность. Для папы ведь негры, что лошади. Он небось и не прочь им свадьбу устроить, если в этом не будет для него ущерба. Значит надо только его убедить в том, что ущерба действительно не будет. Как-нибудь решить, когда Айзек сможет со своей невестой видится, а может даже выкупить ее или обменять. А еще от свадьбы же будут дети – это вполне может папу заинтересовать. Тут главное, чтобы не вышло как с тем жеребенком у Шорли, конечно...